Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

К тому времени я разного насмотрелся и знал, как легко люди впадают в одну и ту же ошибку. Один такой тип так и маячил у меня перед глазами. Звали его Котел (Паша Котлов). Маленького роста, плотный, с высоким пронзительным голосом. Очень жизнерадостный, всегда склонный к обману, иногда бессмысленному. «Это мой стиль, – победно говорил он. – Одни носят белые воротнички, другие галстуки от Версачи, а я вру». Было время, этот Котел набирал у Кости Воронова сигарет и жвачки и торговал мелочишкой по всему району, арендуя машину у своего приятеля, кажется, биолога. В знакомствах Котел был неразборчив, из-за вранья его не терпели. Старенький «Москвич» разваливался по частям, приятель запивал. Время от времени Котел отыгрывался на том, что обсчитывал приятеля даже на бензине. «Ты меня обманываешь!» – дошло однажды до приятеля-биолога и он ушел в могильщики. Свой процент за крышу Котел, естественно, отдавал неохотно. Ну, не нравилось ему это. Сделать ничего не мог, а не нравилось. «Совесть – лучший контролер, – пытался он себя успокоить. – Если сделал дело на совесть, не поимел долгов, тебя тоже не поимеют». Во всем остальном Котел был обыкновенным сибирским жлобом. Носил неряшливую бороду (экономил на бритье) и черный сюртук с широкими штанами (так и хочется сказать – в заплатах), из под которых выглядывали разбитые башмаки на высоких каблуках. Понятно, не из модного магазина.

Котла жаба давила.

Он, например, не держал постоянных рабочих, предпочитая ящики и бочки в своей мелкой лавочке таскать и катать самолично. Иногда пару временных рабочих он все-таки нанимал, но со стоном; к нему даже бомжи шли неохотно, вечно у Котла случалась канитель с выплатами. Ну, а еще был у Котла сынок, хитрый ублюдок, от которого за версту несло кумаром. «Делись! – не раз советовал он родному папику. – Делись, блин, с людьми, а то зарежут!»

Котел отмахивался.

Ему в голову не приходило, что сынок произносит слова, золотом начертанные в Своде неписаных законов бизнеса.

Положенную Филином ставку я не скашивал никому, даже бывшему таксисту.

Я так считал: не хочешь честно платить, купи втихомолку ствол или беги в прокуратуру. Платить, конечно, не хотели, но никто стволов не покупал и в прокуратуру не бегал, значит, могли платить. И платили. А с некоторого времени работать я предпочитал один. Можно свободнее поболтать с клиентом, а это не последнее дело. Мы ведь (у кого голова на плечах) не просто работаем, мы внимательно приглядываемся к будущему. Рынок вообще дело ненадежное: сегодня ты в силе, а завтра придет конкурент и выбросит тебя с рынка, ну, и тюремные нары тоже никто пока не отменял. Я не собирался всю жизнь болтаться в одной тачке с Долганом, обсуждая проблемы его геморроя. Потеряв Шурку, я внимательно присматривался, с кем можно начать дело, и каким, собственно, делом стоит заняться.

Когда пошли дожди и палая мертвая листва легла вдоль уличных обочин, меня отпустили головные боли. Я повеселел и дерьмо, в котором я плавал, стало гораздо сильнее шибать в нос, чем раньше. К тому же мечта покойного Шурки Сакса продолжала указывать мне светлый путь. Сам Шурка ушел, а мечта осталась. Шуркины бабки, которые я хранил в надежном месте, требовали умного вложения, но я никак не мог отыскать правильного подхода к бывшему таксисту. Лучше всего, если бы он сам позвал меня в дело, но Косте Воронову это в голову не приходило. К тому же, Долган сильно портил отношения. Правда, когда Долган устраивал свои разборки, я держал себя по умному. Сам посуду со стойки не смахивал, Долгану не помогал, но охотно при этом ступал по битым черепкам и крутил пальцем у виска, предоставляя Косте самому догадаться: о чем это я?

Да о счастье, дурак!..

А бабки у меня теперь были.

В принципе, я уже сейчас мог купить продуктовый ларек, но мне хотелось большего. В бизнесе существуют ступеньки, которые перескакивать не рекомендуется, но мне страшно хотелось перепрыгнуть через мелочные ларьки, через всю эту мелочную бодягу. Я хорошо изучил историю вопроса и знал, что указанную ступеньку могу перепрыгнуть, лишь бы Костя Воронов догадался, а Филин разрешил. Я все чаще и чаще подумывал о «Брассьюри», об уютном кафе, украшенном кирпичными башенками. Я бы занял ту, что торчала напротив Костиного кабинета. Сейчас башенка была заставлена пустыми ящиками, я бы выбросил их, поставил строгую мебель и смотрел бы сквозь толстое стекло в окно напротив, в котором, как в рамке, красовалась бы постная Костина физиономия. Пусть видит: все в этом мире схвачено.