Геннадий Прашкевич - Цветы для Чирика

«Догадываюсь, – оборвал Валентин Тоню. Получилось грубовато и он испугался. – Бог с ним, с Николаем Петровичем. Оставь в покое своего Николая Петровича! Чего ты все о нем и о нем. Ты же хотела рассказать, почему поляки живут лучше, чем мы».

«Вот, вот!.. – обрадовалась Тоня. – Поляки, правда, живут лучше нас. Сам видишь. Но это только потому, что у них короткая память! – выпалила Тоня. – Это мне Николай Петрович объяснил. Я сама не знала. Он мне вчера объяснил. Это, оказывается, совсем просто, Кудима. Ты сейчас все поймешь… Вот слушай, – сжала она его руку. – Вот совсем вчера была война, а сегодня они уже ничего не помнят, не хотят помнить, дружбу забыли, о том, кто их освободил забыли, злятся на нас, на русских, на освободителей, пьют свое светлое балатонское вино и выращивают праздничные гвоздики!.. Я вчера даже стихи выучила наизусть, очень сильные стихи, мне польские товарищи подсказали, – непоследовательно объявила Тоня. – Вот слушай…».

Тоня откинулась на спинку удобного плетеного стула и бармен, как все бармены, протирая сухим полотенцем посуду, издали молчаливо залюбовался на прекрасную русскую пани, которая, ко всему прочему, читала стихи своему знаменитому кавалеру.

Стихи, наверное, про любовь, с завистью подумал бармен. Какие еще стихи может читать своему кавалеру такая красивая женщина?

«Били день, били третий, не добились, чего хотели… – заметно волнуясь читала Тоня. – Били круглые сутки, били вторую неделю… Говори, кричали, нам и так известно отлично имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!.. Головой его колотили по столешнице по дубовой… Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!.. Но лишь когда пистолет показали, он перестал молчать. Он сказал: уберите скатерть, я буду сейчас блевать… До смерти били снова… Не выбили больше ни слова… И за колючую проволоку бросили полуживого… Но ушел он из-за колючей от конвоя и пистолета… Так что такое память, если уйдет и эта?.».

С замирающим холодком в голосе, с непонятным Валентину волнением и восторгом Тоня повторила:

«Так что же такое память, если уйдет и эта?»

«Подожди. Я чего-то не понимаю… – удивился Валентин. – Эти стихи тебе польские товарищи подсказали».

«Ну, конечно».

«Но ведь это польские стихи?.. Да?.. Ведь эти стихи написал, наверное, польский поэт?»

«Конечно».

«Ну, вот, – рассмеялся Валентин, действительно не понимая Тоню. – Значит, поляки ничего не забыли. Если они до сих пор пишут и читают такие стихи, значит, они ничего не забыли. Разве не так?»

Тоня растерянно покивала:

«Но Николай Петрович…».

«Да плюнь ты на своего Николая Петровича! – рассердился Валентин. – Научит он тебя! К черту твоего Николая Петровича!»

Тоня ошеломленно замолчала.

«Это Николай Петрович подсовывает тебе такие объяснения?»

«Почему подсовывает?» – обиделась Тоня.

«Да потому, что самой надо думать».

«Кудима!»

А чем кончилось?..

Прав оказался Николай Петрович.

Нельзя влюбляться в служебную шлюху. Получается не по делу. Вот он, Кудимов, и вылетел из спорта. Больше того, вылетел из страны. Больше того, сама страна в трубу вылетела.

А Тоня…

А Тоня вылетела из жизни.

Тоня лежит на Митинском кладбище.

Все кончилось. Ничего не осталось. Ни друзей в стране. Ни самой страны.

Вообще ничего не осталось, подумал Валентин без горечи, равнодушно. Остался крутой дед Рогожин, доживающий жизнь. Остался бомж с баксами. Остался пацан Губанов, любящий рисовать свастики на стенах. Вот и все. Ну, правда, остался еще Куделькин-младший… «Всех шлюх нам оставили…». А куда их было девать?

Впрочем, отца Куделькин-младший любит, подумал Валентин и у него потеплело на сердце. Черт знает, чем он там занимается, этот Куделькин-младший, но отца он любит… Просто путаница у него в голове страшенная… Как когда-то у Тони… Все в нем перекорежено… Это уж постарались всякие николаи петровичи… Не без этого… Но отца Юрка любит… Конечно, издевается над отцом, подпускает всякие шпильки, но любит, любит, подумал Валентин, мимолетно глянув на брошенный на заднее сиденье черный потрепанный «дипломат». Вот еще одно доказательство. Ругает отца, но шлет Джону подарочки.

Все образуется.

Так Валентин подумал и вдруг вспомнил капрала Тардье.

«Если ты никогда не жил в Кайенне, – грубо выругался капрал, когда они впервые высаживались в аэропорту Рошамбо из военного транспортного самолета, – значит, ты вообще еще не жил. А если ты жил в Кайенне, значит, ты жил хреново. Все, как всегда. Ты понял?»