Анна Зегерс - Доверие

Сердце Томаса исходило кровью от ее упреков, он силился отвечать четко, но не мог не видеть, как красив рот Тони и как почернели ее глаза.

— Тебе, видно, Хейнц ближе других, с кем сейчас не все ладно. Я на него не доносил. Но рассказал бы все, если бы подозревал его. Тогда мне было бы безразлично, что обо мне говорят, даже что ты говоришь.

— Вот как, — сказала Тони, — тогда тебе было бы безразлично?

— Да, — сказал Томас, но уже совсем другим тоном. — Разве это удержало бы меня? Неужели ты не понимаешь? Нет, ты понимаешь. На твоих глазах случилось несчастье с Эллой Буш. А я, по-твоему, должен жалеть бандитов, которые ее убили? Я должен щадить Хейнца Кёлера, если он тут замешан? Надеюсь только, что это не так.

— Но они-то считают, Томас, я ведь тебе уже сказала, что ты из подхалимства наклепал на Хейнца.

— Неважно, что они считают. В такую минуту я думал только об Элле, не о себе, не о тебе даже. Но ему я навредить не мог, потому что я ничего не знаю.

Тони молчала. Ее смуглая кожа снова стала золотиться. Тихо, все еще хрипловатым голосом, она сказала:

— Если он виновен, хоть как-то виновен в том, что случилось с Эллой, тогда ты прав. Это я понимаю. Но ведь ты и сам в это не веришь, правда, ты же в это не веришь?

— Нет, — нерешительно ответил Томас. И подумал: но Хейнц был против нас. А Элла всем сердцем — за. Может, поэтому он все-таки виновен в ее смерти. Мысль эту он не высказал, ему самому она показалась дикой, непереносимой. Надо прежде хорошенько все продумать. Что во всем этом верно. А что нет.

Тони опустила глаза. Внезапно оба смутились — они впервые одни стояли в этом уголке. Тони быстро распахнула дверь. Он коснулся ее прохладной обнаженной руки. Они вернулись к столу.

— Можно подумать, Элла нарочно выбрала июнь, чтобы умереть, — сказала Хильда с электролампового своей подруге Лотте.

— В жизни не видала такого множества роз, — ответила Лотта. — Надо было нам белые принести.

— Все равно, — сказала Лотта. — Даже лучше, что одни красные и розовые. Ей под ними хорошо.

На похороны пришла тьма-тьмущая народу. И не только такие люди, как Альвингер, который понял всю трудную жизнь Эллы и сумел не только проникнуться уважением к этой жизни, но и направить ее. Элла любила работу так, словно работа несла ей избавление, возвышала ее, любила она и людей, выполнявших эту работу. Более того, любила каждую нить, порой заметно, а порой невидимо связывающую работу и людей.

Спокойному, скромному Альвингеру вдруг почудилось, будто со смертью Эллы оборвались эти нити, того и гляди и работа и все люди разлетятся в разные стороны.

Что с электролампового и с коссинского заводов пришли все, кто сумел освободиться, это само собой разумелось, но пришли друзья и из окрестных мест. Хозяева лесного ресторанчика, где Хейнц и Тони однажды встретили Эллу и Хейнера с приятелями. Пришла трактирщица из Нейштадта и плакала так, точно Элла была не посетительницей ее заведения, а единственной сестрой. Даже из Кримчи, даже из мест более отдаленных пришли люди, которых коссинцы никогда и в глаза не видели. Взгляд Эллы, где-то, когда-то брошенный, ее смех, ее порою сердитый, порою веселый или просто умный ответ, подарок, сделанный от всего сердца — лента, пестрый платочек, все щедро рассыпанные знаки внимания к людям собрали сегодня к ее гробу разных людей из разных мест.

Согбенный, отупевший стоял впереди всех Хейнер Шанц. Неподвижным взглядом смотрел он на могилу жены, жены, которую желал всегда и все еще желал теперь, живую столь же безнадежно, как если бы она была мертва, и мертвую столь же безнадежно, как живую. Хейнер понял теперь, отчего все случилось. Один среди всех собравшихся на кладбище он знал, почему Элла оказалась с теми, кто ночевал у него, на заводской территории. Исчез куда-то розовый толстяк, исчез тощий парень. Хейнер каждую ночь и каждый день ходил на место их бывшей явки, в сарай на участке Янауша. Домой идти ему было жутко. В конце концов он все-таки пошел.

Когда Альвингер, директор и учитель Эллы, начал свою речь, Хейнер вдруг резко повернулся к нему. Смотрел на него не отрываясь. Он умеет то, чего я никогда не умел. Чего у меня нет — есть у него: слова.

Альвингер же заикался и запинался, позабыл все, что придумал, не мог найти бумажонки, на которой набросал те слова, что хотел сейчас сказать, и потому, плача, стал говорить, что знал Эллу с детства, и на ее первой свадьбе был, и вместе с Эллой пережил гибель ее Ганса. Он ничего не сказал о войне, о второй мировой войне. Ничего не сказал об империалистической войне. Все было на той бумажке, которую он не мог отыскать, оттого что горько плакал. Сказал, что помнит, как они пошли в коссинский магистрат и внесли в регистрационную книгу пометку, что зуттнеровский электроламповый завод стал народным предприятием. А как это случилось, он в своем горе позабыл сказать. Ни слова о победе Советского Союза, ни слова о создании Республики, хотя все это он прошлой ночью записал на потерянной бумажонке. Он сказал, что Элла вернулась к ним с коссинского, когда зуттнеровский завод стал народным предприятием, вначале помогала то в одном цехе, то в другом, потом монтировала лампы, стала мастером и мастером работала до последнего дня. Тут в голос расплакались девушки, словно горько им стало, что Элла работала то в одном цехе, то в другом.