Владимир Кулаков - Последняя лошадь

Венька передохнул, поднялся со стула, зачем-то выглянул из вагончика во двор цирка, посмотрел в небо и вернулся на своё место.

– Возненавидел я эту лошадь лютой ненавистью, словно это она была причиной всех моих несчастий! По первянке издевался над ней, точно хотел побыстрее угробить. То хомут с подпругой затяну потуже, то кнута ей, где надо и не надо. А она всё терпит. Шевелит только нижней губой и тянет свою лошадиную лямку. Чем больше она терпела, тем больше меня разбирало!.. Бесило меня в ней всё, начиная от дурацкой клички «Гильза» до её вечно шевелящейся губы. Едешь, бывало, понукаешь, кнута ей. А она ни быстрее, ни медленней. Только дрогнет шкурой и нижней губою своей шлёпает: «Пак-пак, пак-пак…». Однажды навалил я на телегу фляг с отходами, что впору трактору вывозить. Ну, думаю, попляшешь ты у меня, вислозадая. – Венька хищно подвигал крыльями носа, обнажив свою фиксу. – Упирается лошадка, аж на задние ноги приседает, а сдвинуть телегу не может. Я её кнутом!.. Рвёт хомут, мотает её из стороны в сторону, и ни с места. Я ей ещё кнута!.. Она вдруг встала, опустила голову и со стоном, тихо заржала… Потом посмотрела на меня так, что я кнут выронил. Глаза-то у Гильзы, как две черносливины…

Венька глубоко вздохнул, задержал дыхание и протяжно выдохнул, словно сбросил с себя многолетнюю тяжёлую ношу. Походил по вагончику, потом снова сел на стул.

– С этого момента что-то изменилось во мне. Жалко, что ли, стало кобылу, не знаю, но только начал я её щадить. Вместо семи-восьми фляг, беру в один рейс четыре. Сам иду пешком. Пацаны на кухне матерятся, мол, халявой баки забиты. Я их посылаю – не трактор, одна лошадиная сила всего! Прапорщик однажды придрался, чего, мол, «удовольствие» растягиваешь, катаешься туда-сюда пустой. Ну, я ему: берегу вверенное мне казённое имущество, как было приказано – лошадь-то последняя… Видел бы ты, какая у него харя была в тот момент!.. – Венька широко улыбнулся воспоминаниям. – К Гильзе я стал приходить не с пустыми руками. То хлеба ей принесу, то морковочки, то сахару на кухне выпрошу. Сижу с ней, когда время есть, разговариваю. Рассказать-то было некому, что на душе творилось, вот с ней и беседовал каждый день. А она стоит, слушает, будто всё понимает. Вздохнёт вместе со мной и губою: «Пак-пак, пак-пак…». Знаешь, привязался я к ней! С подъёма сразу на конюшню. Ложусь, почему-то о Гильзе думаю! Представляешь – не о сестре, не о матери! О лошади! И так на душе тепло становится!.. Даже стихи о ней однажды сочинил… – Венька как-то незнакомо смущённо улыбнулся. – Утром прихожу, а она меня ещё издали по шагам узнаёт. На подходе слышу – тихонько ржёт, словно колокольчики звенят на удочке-донке. Я ей хлебца, а она улыбается глазами и губою: «Пак-пак…». Однажды меня в штаб на разборы вызвали, там снова началась компания против меня из-за аварии. В это время поехал вместо меня на Гильзе за халявой Серёга, свинарь. Нагрузил на неё чёрт-те сколько. Лошадь еле тянет, а он кнутом хлещет. Всю спину ей исполосовал, гад! – Венька сжал кулаки. – Ну, я и разбил ему морду по полной программе. Меня на «губу», его в санчасть… Через десять суток вернулся. Гильза рада! Так люди не радуются! Тихонько ржёт, губою своей шлёпает и трётся об меня, как собачонка… С сигаретой в зубах к ней приду, она глаза косит, уши прижимает и отходит в угол денника. Покуришь втихаря, к ней зайдёшь – тот же результат. Терпеть не могла курильщиков и табачного дыма. Вот так и бросил! – Венька, улыбаясь, утвердительно рубанул воздух.

Пашка скептически посмотрел на него.

– Да правда же! Там, в армии, и с выпивкой завязал, и с табаком. Нет, тянуло, конечно, что говорить. К тому же возможности были. Военный городок – вот он, за забором. Но как-то к Гильзе в таком виде приходить не хотелось… Далее всё закрутилось с новой силой. Аварию мне не простили. Об этом я тебе как-нибудь в следующий раз расскажу. О Гильзе хочу закончить… Прощались мы с ней… – Венька проглотил комок, поиграл кадыком, пожевал сжатыми губами… – Налей ещё чайку, – обратился он к Пашке. – Или просто воды. Пожалуйста…

Сделав несколько глотков, он с трудом настроился на финал своего рассказа.

– Она ничего не ела, нервничала. Наверное, чувствовала, что я уезжаю. Пришёл к ней в последний раз. Вещмешок на улице оставил. Китель с фуражкой снял, чтобы не волновать попусту. Куда там… Она положила мне голову на плечо, как мама на призывном. Стоит, вздыхает и губою своею: «Пак-пак, пак-пак…». Я этот её «пак-пак» потом во сне не раз слышал… Вот такая история про любовь к ближним своим и братьям нашим меньшим… Ладно, давай, поехал я… – Венька, не глядя в глаза, пожал руку Пашке и вышел из вагончика.