Дмитрий Стахов - Ретушер

Сегодня, через каких-то полтора месяца, я могу с большой долей достоверности предположить, что происходило в квартире отца после моего ухода. Тем более что отец мой был отнюдь не так прост, как могло поначалу показаться.

Она думала, что удастся просто его додавить, по нескольку раз на дню, впрямую или полунамеками, ставя перед необходимостью сделать то, что было нужно ей и ее хозяевам. Думала – отец не отвертится; не мытьем, так катаньем она его заставит.

Не удалось.

Отец, не зная, как освободиться от капкана, тянул время. Вернее, знал, что освободиться не удастся, что его ни при каких условиях не отпустят, а время тянул, исходя из принципа: «Или шах умрет, или я». Когда же он нашел способ, было уже поздно.

Шах, как водится, остался жив.

Вернее всего, стоило двери за мной захлопнуться, Татьяна быстро вернулась в комнату, встала над креслом, в котором сидел отец, начала буравить его взглядом.

Веки отца мелко задрожали, глаза постепенно открылись, и он увидел перед собой ее фигуру. В контражуре. Ореол вокруг головы.

– Я тебя очень прошу – не надо об этом, – тихо произнес отец. – Я уже все сказал. – А своим видением фотографа отметил, что ее поза, зеркало ее мира, несмотря на внешнюю настойчивость, таковой не выражала.

Она почему-то заколебалась, но взяла с журнального столика пульт, нажала на нем кнопку, прибавила громкость.

– «В условиях спада производства мы все же надеемся, что наши партнеры в ближнем зарубежье…» – гулко забубнил телевизор.

– Он? – спросил отец.

– Да! – ответила она, видимо, радуясь уже тому, что отец научился так легко распознавать нужный объект.

– Ох! – выдохнул отец. – Сколько можно повторять! Я не могу! Выключи!

Она, конечно, сделала звук сильнее, и голос из телевизора просто-таки заполнил все пространство квартиры:

– «…реальные результаты не заставят себя ждать. Главное сейчас – разумные, согласованные действия всех министерств и ведомств…»

Но все-таки у отца была неплохая отмазка: пьян, соображаю плохо, все болит, тошнит, хочу спать, могу и помереть. Ей надо было его беречь. Она помогла ему добраться до постели, помогла раздеться, уложила.

Не верю, ну никак не верю, что отец, несмотря на возраст, не делал попыток ухватить ее за задницу. Ну хотя бы потрепать. Хлопнуть и ощутить под ладонью – пусть старческой, в пигментных пятнах – жар ее ягодиц, их мягкость-упругость. В трусы к ней он, скорее всего, залезть не пытался, но, если судить по тем взглядам, что отец бросал на ее вылезающие из майки то левую, то правую груди, отец вполне мог залезть и в трусы: уж очень целенаправленным был его взгляд.

Правда, как я думаю теперь, грудки свои она выставляла тогда уже и для меня. Еще ничего не знала, еще и не догадывалась ни о чем, а уже готовилась. Что и говорить, уникальная женщина. Умница.

Конечно! Отец еще как пытался, но ему было поставлено условие: «Делаешь то, что тебе скажут, и получаешь доступ к телу». Ведь иным способом заставить его было невозможно. Мой отец был пуганым.

Итак – полумрак спальни. Железная кровать с пружинным, очень жестким матрасом. Свет ночника дробится на никелированных шишечках спинок кровати. Рядом – столик. Она дотрагивается до стоящего на столике стакана с водой (в стакане – вставные челюсти), – прислушивается к тяжелому дыханию отца.

Интересно: дурил ли отец ее или действительно спал?

Как бы то ни было, она наклоняется, поправляет одеяло, распрямляется и, перед тем как выйти из спальни, еще раз внимательно – как бы говоря: «Все равно ты никуда от меня не денешься!» – смотрит на него.

Потом – ночь. За окном – панорама города, расчерченная решеткой на квадраты. Она сидит на кухне, курит, из спальни доносится слабый голос отца, прерываемый тяжелым кашлем:

– Таня! Таня!

Она словно не слышит, глубоко затягивается сигаретой, кладет ноги на подоконник. Бьют часы. И снова:

– Таня…

Только – еще слабее.

Она выпускает дым, и он плотной струей утягивается в форточку. Внизу на набережной со скрипом тормозов останавливается машина. Дуплетом хлопают дверцы, женские каблучки стучат по асфальту, мужские шаркают следом.

– Стой, сука! – шипит отстающий мужчина. – Стой, блядь!

Татьяна затягивается, снимает ноги с подоконника, встает, смотрит в окно. У тротуара – длинный серебристый автомобиль, у парапета – пара. Непонятно – то ли они целуются, то ли сцепились в смертельной схватке.

А вот утром у нее и произошло объяснение с отцом. Отец сделал последнюю попытку убедить, что тут какая-то ошибка, что желаемое выдается за действительное, попытку скорее машинальную, с похмелья. В длинном махровом халате, с повязанным вокруг шеи шелковым платком, он вышел из ванной, где щеткой причесывал остатки волос на висках, остановился перед дверью на кухню.