Дмитрий Стахов - Ретушер

– Спасибо! Дверь открыта. Добро пожаловать! – прозвучало из динамика, и замки отщелкнулись.

Я потянул дверь за ручку, шагнул в темную прихожую и услышал, как за спиной автоматически захлопнулась дверь. Вспышка почти меня ослепила; из прихожей, оставив там кофр, я выбрался с трудом; потирая глаза, прошел в большую комнату, где, как и прежде, окна были привычно занавешены тяжелыми шторами, горели большая люстра, торшер, бра на стене, массивный, с бюро, письменный стол был завален бумагами, а плотный ковер скрадывал шаги.

– Папа! Где ты? – остановившись посередине комнаты, позвал я.

Возле журнального столика стояло глубокое низкое кресло, на самом столике – пульт управления фотоаппаратом и вспышкой, дверными замками. Из пульта на гибком шланге торчал повернутый в сторону кресла микрофон с красной мигающей лампочкой.

Я наклонился к пульту, наугад нажал одну из кнопок. Раздался мягкий щелчок, начала вращаться кассета магнитофона:

– Добрый день! Я очень рад вашему посе…

Я поспешно нажал другую кнопку и услышал, как за дверью квартиры сработала вспышка.

– А менять пленку тоже ты будешь? – донесся до меня голос отца.

– …щению. Пожалуйста, встаньте на…

Я начал нажимать кнопки одну за другой, голос отца стал неестественно высоким, смазался, слова слились в одно:

– Сныелиткицомринд!

– Сеть! Отключи сеть! Я на кухне! – крикнул отец. Я нажал на большую красную кнопку с надписью

«Сеть», вышел в коридор, остановился в проеме кухонной двери.

– Привет! – сказал я. – Что это за шум? – Я кивнул в сторону ванной комнаты. – Ты купил стиральную машину?

– Да, – самодовольно ответил отец. Он сидел за столом, спиной к окну, меж раздвинутых занавесок в кухню лился солнечный свет, и мне вновь пришлось прикрыть глаза рукой.

– Ослеп, голубчик? Будешь знать! Проходи, проходи! Садись! – Отец широким жестом пригласил к столу, на котором искрился запотевший, в изморози, графинчик, стояли закуски и три прибора. – Я тебя уже заждался! Ты обещал когда приехать, а? – Он привстал со стула, заглянул мне за спину и крикнул:

– Таня! Таня! Это Генрих, мой сын! Таня!

– Что за Таня? – садясь к столу, спросил я. – И почему на окнах решетки?

– У меня небольшая постирушка, – оставляя вопрос о решетках без ответа, сказал отец. – Постирать ничего не надо? А то в момент! Машина «Филипс», лучший суперэкстракапитализм из Голландии. Таня! Не слышит?! Ладно! – Он указал на графинчик. – Наливай! Если скажешь, что за рулем, ты мне больше не сын! Ну?! Почему так задержался, а? Я спрашиваю: почему? В глаза, в глаза смотреть! – И отец захохотал.

Я наполнил рюмку отца, налил себе, поставил графин на место и потер руки: они успели замерзнуть.

– Так бы давно! Проще надо быть, сынок, понятнее! А ты слишком стал сложен! И закусочки положи. Мне – обязательно селедочки. И лучку… – Отец все-таки сорвался с места, толкнул меня плечом, выбежал в коридор, распахнул дверь ванной.

– Таня! Перерыв! Эта техника не требует постоянного присутствия. Бросьте все и идите к нам. Я познакомлю вас со своим сыном. Это удивительная возможность. Это такой сын! Мог стать дипломатом или крупным экономистом, а вместо этого… Что? Да, это он ослушался отцовского слова. Хорошо, хорошо! Мы вас ждем! – Он вернулся, сел на свое место, указал на третью рюмку.

– Танечке налей!

Я, подышав на пальцы, взял графин, налил и в третью рюмку.

Отец схватил свою, посмотрел на меня.

– Выпьем, опередив! За тебя, дорогой! – Он выпил, подцепил кусок селедки и продолжил, жуя:

– Танечка – золотой человек! По мере сил скрашивает дни. Помогает. Без нее я загнулся бы. С моим сердцем. И почками! И печенью! – Отец довольно хмыкнул. – Я совсем гнилой. Насквозь! И очень старый! Ни на что хорошее не годен. Стал нулем! Что сидишь? Наливай!

Я вновь наполнил рюмку отца, и тот быстро выпил.

– Следит за мной пуще сиделки, – крякнув, продолжил отец. – Этого, – он щелкнул ногтем по графину, – ни-ни! Скажу – ты выпил, хорошо?

– Хорошо. Но тебе действительно нельзя!

– Цыц! Он мне будет указывать! Месяцами не появляется, звонишь ему: «Приезжай!», а он едет два часа! Ишь ты подишь ты! Наливай, наливай!

Я налил.

Отец был сам на себя не похож. Даже не потому, что у него в доме была женщина. Тщательно выбритый, в свежей рубашке, благоухающий дорогим одеколоном, он казался совершенно другим человеком. Главное – глаза. Глаза отца молодо сверкали из-под тяжелых бровей, к ним вернулся их прежний, нежно-голубой цвет, красные жилки, в которых раньше словно тонула радужная оболочка, стали тоньше. «Что же это за женщина? – подумал я. – Танечка…»