Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Но самое лучшее длится не долго. Через два дня я сорвался и укатил в Архангельский край, в какую-то северную тмутаракань, в самом названии которой чудится тьма, и муть, и таракань беспросветная… Зачем я это сделал?

Та, «вторая» моя жизнь, о которой она вообще не имела понятия, показалась мне вдруг такой беспросветно другой, черной, что я испугался рано или поздно замарать, осквернить то невозможно-чистое, светлое, что установилось между нами и чем я уже дорожил до дрожи.

Уезжая, я познакомил ее со своим лучшим другом… Здесь читатель поспешит, вероятно, угадать завязку, фабулу и просчитать финал. Но жизнь сложнее любой драматургии. Все получилось так и не так.

Прошел примерно месяц моей северной жизни, я приехал на пару дней за какими-то документами и вот — сидел у друга дома в кресле-качалке, а он тревожно ходил по комнате, а потом остановился и выдохнул:

— Димыч, мы с Леной женимся!

И знаете что? Я бросился его обнимать с самой искренней и непосредственной радостью, потому что давно чувствовал, не знаю почему, что вот именно они — Лена и Виталик — созданы друг для друга, а я только свидетель их счастья, но никак не жених, даже в ретроспективе самых смелых и дерзких фантазий.

Но потом я сидел один в вечернем, темном осеннем дворике, падали листья, и было почему-то так бесконечно, необъяснимо грустно и в то же время так пронзительно светло на душе… И какие-то слова теснились в сердце, и эти слова были для Нее… и, конечно, о Ней:

Ветка качнулась, и лист, зарыдав, оборвался,

Тонкие пальцы разжались всего лишь на миг.

Это был я — я, не встретив тебя, расставался,

Я не хотел, просто ветер подул — баловник…

Через полгода она умерла. Возвратилась та — непонятная, злая болезнь, но гениальный доктор уже уехал на историческую родину, и заменить его оказалось некому… Мой друг — девятнадцатилетний вдовец — привез из Москвы, где она лежала в последней больнице, урну с Ее прахом. Мы сидели в комнате, смотрели на эту урну и не понимали, о чем еще можно говорить в жизни!

Знаете… в восемнадцать лет ведь все фантазии и безделушки… ладно, не все… но эта смерть была настоящей, и это необходимо было как-то осмыслить и ответить… так же по-настоящему. Но как?!

В то время я окончательно возвратился из Архангельска, осознав, что без Крыма не могу. Где-то подрабатывал, чем-то существовал, но душой лихорадочно искал как будто потерянную безнадежно жизнь.

Был вечер, когда я, как обычно, шел в библиотеку со своей потрепанной, опухшей от чужих сентенций тетрадочкой и издали услышал странные звуки.

Это сейчас, услышав пляшущее бульканье барабанов и звон каратал, завидев улыбающихся людей в шафрановых одеяниях, многие досадливо морщатся и спешат мимо, а в то время это было… ну как вам сказать… для меня лично это было Событием, причем какого-то высшего, не рассудочного порядка. Просто на нормальной советской улице впервые появились какие-то ненормальные люди, предлагавшие что-то большее, нежели эскимо, канцтовары или билет на концерт филармонии.

Я подошел и заговорил с одним из них, самым авторитетным на вид, худощавым и отрешенным, кажется, от самой отрешенности.

Он взял у меня из рук потрепанную тетрадь и прочел вслух написанное на титульном листе: «Я знаю, что правильно, но не имею склонности следовать ему. Я знаю, что неправильно, но не могу отказаться от него».

— Кто это сказал? — спросил отрешенный человек.

— Сатисчандра Чатте́рджи и Дхирендрамохан Датта, — ответил я привычной скороговоркой. Книгой этих авторов «Древнеиндийская философия» я не то чтобы интересовался тогда, а упивался, спасался, прятался в ней от безумства действительности.

— Чаттерджи́, — поправил он меня в ударении и добавил: — Приходи на лекцию.

Как оказалось, это был единственный в России ученик Прабхупады [52] Прабхупада — индуистский религиозный деятель, основатель Международного общества сознания Кришны. — Ананта Шанти. Аскет, отягощенный потомственной интеллигентностью, он просто обречен был говорить пространно, но убедительно. И он это делал.

Я отправился на лекцию в клуб какого-то НИИ, о существовании которого до сих пор и не догадывался.

Ананта Шанти сидел посреди сцены на стуле в белых одеждах санньясина [53] Санньясин — принявший посвящение в санньясу, которая характеризуется отказом от материальной жизни и сосредоточением на духовном. , изящно заложив ногу за ногу и проникновенно, очень проникновенно говорил о чем-то «возвышенном» и «духовном». Это все, что я запомнил по существу, но на меня произвело сильное впечатление именно то, какон говорил. И впечатление было, видимо, сильным, потому что я несколько раз ловил себя на том, что начинаю видеть вокруг головы Ананта Шанти свечение, подобное нимбу. Поверьте, я не экзальтированная личность и плохо поддаюсь внушению, но это видение нимба было настолько навязчивым, что мне приходилось несколько раз его отгонять, почти с испугом.