Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Я искал смысл. Часами просиживал в библиотеке и накуривался «дури» до того, что «двигал стены» и забывал собственное имя; размышлял о «высочайших материях» и совершал такие гнусности, из-за которых потом не хотелось жить. Но я все равно ничего не мог понять в этой жизни. Не мог, как ни пытался, и страсти разрывали меня изнутри, как хищные птицы. И разорвали бы, но появилась Она.

Отлетали последние месяцы перед весенним призывом, когда я должен был идти в армию. Как-то в военкомате я встретил школьного приятеля, и он затащил меня в театральную студию. Это было что-то новенькое, и я поначалу увлекся, стал даже репетировать роль какого-то героического комсомольца (я — комсомолец!), ходил вразвалку босяцкой походкой по скрипучим половицам старого клуба, выкрикивал гнусавым голосом какие-то патетические глупости, поворачивался задницей к залу, забалтывал текст, но в общем это было довольно забавно.

И вот — это было ранней весной — у дверей театра я встретил Ее. Замотанная в длинный шарф, не слишком эффектная, грустная, но какая-то необыкновенная, странная, она спросила тихо, когда появится директор театра — руководитель нашей студии. Я ответил, что, должно быть, скоро, и пошел себе на репетицию. А дальше произошло вот что.

Появился пожилой, утомленный фатальной порочностью быта директор и с порога совершил несусветную, но красивую глупость — влюбился в эту самую девушку, что называется, по уши. Влюбился, а за ним, кажется, потянулись и все остальные, так что, весело болтая, отправились гурьбой куда-то наверх, в нашу театральную башенку пить вино, обсуждать какие-то фантастические планы, а я, озадаченный, остался один на пустой, ослепленной софитами сцене и прождал не меньше часа, пока это странное знакомство вполне состоится. Обо мне забыли. Вот так фокус. Пожалуй даже, что не обидный, а интригующий: что же это за дива такая?!

И вот через несколько дней в той самой угловой башенке с тяжелыми гобеленами мы с ней слушали какие-то заезженные пластинки, болтали, пили чай. Кто-то еще приходил, встречался с кем-то, решал вопросы, уходил… но потом время исчезло, и мы уже не замечали ничего вокруг. И не болтали больше, а говорили, говорили, говорили… впитывая друг друга, жадно заглядывая в глаза, удивленные открывшейся вдруг неожиданной близостью.

Мы проговорили до позднего вечера, потом вышли на улицу, и все шли и шли, и опять говорили… Что-то случилось со мной почти невозможное: я говорил с девушкой, интересной мне бесконечно, но не желал ровным счетом ничего «большего». Потому что ничего больше и не было нужно. Совсем. Только бы говорить, говорить, говорить еще… Такого со мной еще не случалось.

У нее был проникновенный, обезоруживающий голос, любовь к музыке и желание петь. В музучилище, куда она поступила, педагог посоветовал ей для улучшения дикции сделать безобидную операцию — подрезать уздечку языка. Операцию сделали, но занесли какую-то страшную инфекцию, и Лена — так ее звали — стала медленно угасать. Она чуть не погибла, но какой-то молодой доктор, восходящее светило, спас ее. Спас, но время ушло, а с ним и надежда на оперную карьеру, осталась только любовь к сцене. Не та — истерическая, которая «требует жертв», как маленький злобный божок, оставляя в душе страшную пустоту, но иная: тихая, немного грустная, как отголосок несбывшейся дивной мечты.

Лена принесла с собой в наш маленький безнадежный балаганчик настоящую, некнижную веру в любовь, красоту и чудесное послевкусие недосказанности во всем — даже в жизни. Музыка переполняла ее, изливалась в голосе, смехе, жесте, беспомощном взгляде немного близоруких и прекрасных — я теперь это видел ясно! — глаз. Словом — что там говорить — в нее невозможно было не влюбиться.

И я влюбился.

Через два дня мы уже не могли друг без друга жить, но это были какие-то странные отношения… внеземные.

Один только раз мы целовались с ней на лестничной площадке как-то по-детски смешно и неумело. Уж не знаю и почему, но в этой неумелости было столько трогательной непосредственности, что это больше походило на маленькое баловство, чем на проявление каких-то серьезных, больших страстей.

В то время вышел на экраны страны фильм «Асса», и мы пошли с ней как-то на дневной сеанс… Зимняя, заснеженная Ялта… Непостижимая красота обреченности…

Мы возвращались после фильма притихшие, ставшие окончательно, бесконечно, до беспомощности родными. Моросил дождь, был тихий, теплый осенний вечер, а мы все шли и шли и оказались у нее дома. Она заставила меня снять мокрую рубаху и натянуть теплый свитер грубой домашней вязки. В этом свитере я сидел на подоконнике перед раскрытым окном и курил… Курил… и все. Потому что ничего больше не было нужно. Ничего, что могло бы испортить музыку и затолкать ее в привычную, скрипучую шарманку пошлости.