Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Дух дышит, где хочет [44] Ин. 3, 8. и, уничтожая храмы, борясь с религией, воинствующие безбожники ничего не могли поделать с Духом истины, который находил новые формы для своего выражения, в том числе и такую, как «светский» праздник Новый год.

Но те времена ушли, Истина снова свидетельствует о себе открыто, и голос Церкви не слышит теперь только тот, кто не нуждается в правде. Может, потому литература, поэзия и утратили в нашей стране былую духовную силу, и Новый год перестал быть тем, чем он был раньше: все это осталось на откуп тем, кто упрямо не желает меняться, а «новые формы» ищет в прогрессирующем оскудении.

В нашу жизнь возвращается Рождество, возвращается изгнанная духовная Красота. А Новый год… хочется надеяться, что этот праздник займет, наконец, подобающее ему скромное — и в духовном, и в календарном значении — место.

Это почти общее место, что мальчишки любят лазить по крышам или деревьям. Но почему? Что именно в их головах есть такого, что заставляет их карабкаться вверх? Ну, пойди взрослого мужика заставь залезть на дерево или крышу… Полезет, кряхтя и недовольствуя, если уж очень нужно вишню собрать или заменить лист шифера, но вот так — по собственному вдохновенному почину и ни за чем, просто так — ну кому взбредет такое в голову? А ведь лазили в детстве почти все, и что-то ведь мы не то чтобы там,а собственно в этомнаходили. Находили, и мне лично жаль, что потеряли снова. Нет, я не призываю мужиков лазить по крышам, но в самом стремлении оторваться от земли, от ее бытовой, повседневной реальности что-то ведь, честное слово, есть.

Вот и у меня в детстве было какое-то особенное отношение к крышам. Нынешним детям, живущим в однотипных многоэтажных коробках, думаю, трудно будет его понять. Не потому, что нынешнее поколение какое-то обмельчавшее, а мы были титанами духа, нет. Дело лишь в том, что я жил в старом районе города, где узкие улочки и пыльные переулки переплетались так тесно, что крыши домов действительно лепились друг к другу и составляли особый, непознанный и единый мир, где на каждом шагу ожидают маленького человека большие открытия. На каждом шагу в буквальном смысле этого слова, потому что шаги эти — с крыши на крышу, от соседа к соседу, день за днем, квартал за кварталом — открывали последовательно все новые дворы, закоулки, скверики и закутки, влекущие в какую-то иную, позабытую и полную загадок жизнь.

Я уже не говорю о чердаках — этих воплощениях тайны. Всегда казалось, что самое загадочное, ценное должно храниться именно там. Но на самом деле в тех коммунальных дворах, где я жил, из внутренней части домов не было выходов на чердаки, и потому в них ничего не хранили. Однако чувство таинственного оставалось жить уже само по себе, независимо от реальности: в пыльных косых столбах солнечного света, в запахе старины и осторожном скрипе просмоленных балок, в неизъяснимой печали свисающей фестонами паутины…

Разгадать эту жизнь было никак невозможно — она звала, томила тайной, иногда приоткрывала свои секреты, но в конце концов опять и всегда оставалась неразрешимой, манящей загадкой…

И все-таки это не главное.

Понимаете, я отчетливо помню свое чувство, что по крышам можно куда-то уйти, добраться, и именно туда, куда иначе добраться никак нельзя. Но нужно! Вот это было действительно важно. Это было очень иррациональное, но ясное и сильное чувство. Уйти туда, куда обязательно должен уйти человек, во что бы то ни стало… уйти, пусть даже по крышам, но обязательно, и так, чтобы потом вернуться и все рассказать…

Смутно, как в тумане, вспоминается спор. Мне лет пять или шесть. Я сижу на кровати перед темным громоздким шкафом и прислушиваюсь к нему каким-то своим особенным слухом. Шкаф очень старый — середины, а может быть, начала XIX века, — и от него веет тонкой печалью минувшей жизни. Рядом на кухне баба Варя (тетушка моей мамы) уговаривает маму меня окрестить. Та отказывается, баба Варя настаивает, мама сердится, они спорят, но меня это мало интересует, я «слушаю» шкаф…

Другой эпизод. Баба Варя сидит на диване, сложив на коленях узловатые натруженные руки, и смотрит куда-то сквозь стены своими блеклыми, выцветшими глазами. Что она видит? Я пристаю с вопросом:

— Баб Варь, а где твой Бог? Вон, космонавты летали и никого не видали…

Ноль реакции. Баба Варя молчит устало. Ей уже не хочется никого убеждать. Она живет иной жизнью, тоскует по умершей сестре — моей родной бабушке — и ждет не дождется, когда и ее саму заберут «туда»…