Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Одно из самых ярких детских воспоминаний. Мне лет шесть. Я лежу в своей кровати и не могу уснуть. К нам в Симферополь приехали родственники, и завтра мы все вместе должны поехать в Севастополь. Я слышу, как взрослые собираются в соседней комнате, переговариваются приглушенно, и в их хлопотах мне чудится что-то праздничное, необыкновенное. Я охвачен каким-то совершенно необъяснимым, возвышенным волнением, каким может быть охвачен только маленький человек в преддверии великого чуда. Завтра рано утром мы едем в Севастополь! За окном в темном небе зажглась звезда, я долго смотрю на нее и почему-то плачу необъяснимо светлыми, сладостными слезами. Мы едем в Севастополь! Я еще ничего не знаю о нем, но уже знаю все тем высшим знанием, которое можно только попытаться перевести на неуклюже-человеческий, взрослый язык. Вот уже все уснули, в доме тишина, но я все не сплю, все смотрю и смотрю на звезду и плачу, как будто завтра мне предстоит возвратиться в какую-то другую — давно утраченную и забытую жизнь. Забытую, но мою,настоящую жизнь!!!

Севастополь запомнился мне как город света. Было лето, детство, молодые родители, электричка, тоннель… Я, кажется, впервые ехал на электричке так далеко, и она так неторопливо, вдумчиво совершала свое путешествие к морю, словно лишний раз хотела прочувствовать важность происходящего. Даже внезапная, средь бела дня, темнота тоннеля казалась каким-то временем собирания, подготовки… Потом был Памятник погибшим кораблям, Аквариум, военный музей, старинные пушки, на которых можно посидеть верхом, редуты, крейсера и морской ветер…

А потом мне было уже четырнадцать, и мы с командой по гребле ехали на сборы. Был шлагбаум, серьезные люди в черных бушлатах и проверка документов. И тайная гордость, что нас пропустили в «закрытый город». И была Инкерманская бухта и волны от парохода, к которым нужно успеть повернуться носом, иначе — кирдык. И утренние пробежки по спящим рассветным улицам, и обеды в столовке, по «спортивным» талонам. И еще одни сборы. И маневрирующий по пыльным тесным улочкам автобус, в открытый люк которого сыпались сбитые с ветвей абрикосы. И старое военное кладбище с памятниками в щербинах от пуль и снарядов — память, омытая кровью. И воздух… тот особый севастопольский воздух, который невозможно отменить или перекрасить в «помаранчевый» [90] То есть оранжевый. Очевиден намек автора на Оранжевую («Помаранчевую») революцию 2004 г. на Украине. или любой другой приглянувшийся колер. И окраинные сопки, усыпанные костями и старыми дырявыми касками и обрывками противогазов… И севастопольские пацаны, продающие ведро патронов от «Шмайссера» [91] Немецкий пистолет-пулемет. за 5 рублей, и жутковатые рассказы о подземных лабиринтах «Шампан» [92] «Шампаны» — система штолен, образовавшихся в результате добычи инкерманского камня. До ВОВ в них находились склады шампанских вин. Во время ВОВ в штольнях размещались склады боеприпасов, госпитали и даже заводские цеха. Все это было взорвано — по одной версии, отступающими частями Красной Армии, по другой — немцами. После войны заброшенные штольни на десятилетия стали местом притяжения всевозможных искателей приключений. Многие из них так и остались там навсегда. — Авт. . И полуночный вопль тренера, который полез за тапочком под кровать, а наткнулся на ящик артиллерийских снарядов, который ребята из нашей команды, Рубик с Насиком, нашли где-то и не удержались — притащили и спрятали в самом надежном, как им показалось, месте.

И рассказ старожила деда Паши, как шли бомбардировщики рядами и сыпали бомбы так, что было темно и не то чтобы страшно, а… «Знаешь, мы с другом бросились к командирской землянке, а нас оттуда штыками, и вдруг — угух! — нет землянки, и деваться некуда, ну просто некуда от бомб, и мы вдруг… ты понимаешь — уснули стоя!» — «Как так?!» — «Ну, отключились мозги, не выдержали такого!!!»

Не выдержали мозги…

А потом была удивительно теплая зима, и юношеская растерянность, и едва открывшийся, пустынный Свято-Климентовский монастырь, и его древний храм, вырубленный в скале руками первых христиан, и память об их оковах, и изумление, и тонкое, щемящее чувство в сердце, и ночь, свеча, и гулкие ступени, и молитва — такая горячая и живая, какой она только и может быть. И радость о святом, мощи которого хотели забрать, вызволить у басурман, а он явился во сне и сказал: «Вы хотите мощи мои забрать на Русь, а я хочу Русь учинить здесь» [93] Речь идет о крымском святом, имя которого доподлинно неизвестно, но предположительно его звали Симеон. О нем упоминается в книге Д. М. Струкова «Житие святых Таврических»: «В 1634 году в составе русского посольства Инкерманский монастырь посетил священник Иаков, и его спутники увидели в храме нетленные мощи, достали их из гробницы и омыли теплой водой, при этом кожа покраснела, как у живого человека. Послы узнали, что татары несколько раз выносили их из церкви, но наутро они снова оказывались на прежнем месте. Священник Иаков решил увезти мощи неизвестного святого на Русь, но ночью ему приснился сам святой и сказал "с великим запрещением: мните мя, о друзи, взяти мощи моя на Русь, а аз убо хощу по-прежнему зде ученити Русь, а имя ми и память моя бывает в Симеонов день"». — Авт. . И остался… А с ним и другие святые, которые вдруг стали явственнее и ближе, чем собственная жизнь. И была в тех катакомбных потемках просьба, горячая просьба к святым: чтобы не оставили, не забыли!