Михаил Берг - Дет(ф)ектив

В своей статье он писал, что человеческая природа, очевидно, такова, что есть вещи, на которые самому человеку решиться намного труднее, если он это делает в одиночку, тем более, если ему это невыгодно, опасно, неинтересно, не нужно. Да, требовать публичного покаяния всех и каждого, когда действительно виноват не каждый второй, а по сути весь народ — бессмысленно и бесполезно. Каяться человек может только перед Богом. Hо Богу Богово, а кесарю — кесарево. У нас не получается именно жизнь, та самая простая, сложная, ужасная, прекрасная земная жизнь, названная в Евангелии — кесаревой. И не получается, потому что огромный грех лежит на каждой душе, грех трусости, соучастия, круговой поруки, конформизма, предательства хотя бы только самого себя. И с грузом этого греха — нет дороги не только в рай (здесь каждый сам побеседует с Богом наедине), но и просто в обыкновенную гражданскую, частную жизнь, которая одновременно принадлежит всем и каждому в отдельности. Он помнил как его тошнило от всей этой трусливо-подлой лабуды, которую вешали на уши все те радио-, теле- и прочие журналисты, пока им это было выгодно; и как они легко стали другими, когда выгодно оказалась вешать на уши лабубу противоположную. Именно человеческую трусость, слабость надо использовать, чтобы помочь освободиться от невыносимого груза. Очиститься, покаяться должно быть выгодно. О душе пусть думает каждый сам, а вот о служебном соответствии, о праве занимать государственные и прочии должности — можно подумать сообща. Германия прошла через принудительную чистку, когда человеку оказывалось выгодно раскаяться (каждый со своей долей искренности), но дело не в искренности, а в механизме очищения — то, что человек не в состоянии сделать сам — принять рвотное, даже если его тошнит, может и должно сделать общество.

(О, он прекрасно понимал, что все не так просто, что сравнение с фашистской Германией не вполне корректно, что там за 22 года замарали себя одно или полтора поколения, в то время как здесь замаранные рождали замаранных в течение трех-четрых, если не больше поколений). Hо что делать — жизнь не получалась, и похоже могла извратиться окончательно.

В своей статье Борис рассказал и о интервью своего следователя и о встречах с ним раньше, указывая на опасный тон высокомерного успокоения — то, что их страхи кончились, говорило о многом. Статья как статья, полемическая, с метафизическим подпалом, вполне спорная, отнюдь, как принято говорить, не истина в последней инстанции. Hо одновременно со статьей (вернее, вложив эту статью в тот же конверт), он послал запрос, приведенный и в самом тексте статьи, с требованием выдать ему его дело из канцелярии Литейного.

Ответ пришел через неделю. Быстро для наших скоростей. Ему сообщалось, что дело на него никогда не заводилось, а следственные материалы, о которых он упоминает, уничтожены в связи с прекращением тех дел, к которым он имел косвенное касательство. В инерции запальчивости и возмущения от откровенного вранья он написал еще одно письмо, приводя новые факты (хотя какие там факты — говорил о том, о чем помнил, или о том, что слышал, никаких документов у него, конечно, не было). Опубликовал свое заявление в виде открытого письма в одной местной газете, а потом закрутился, завертелся и думать забыл, увлеченный новой работой и новыми впечатлениями.

Hо о нем не забыли. Потом уже, пытаясь понять, что произошло, он сообразил, что, очевидно, вмешался в какую-то кабинетную игру между старыми и новыми; между теми, кто подсиживал и теми, кого подсиживали. Сам того не ведая, дал толчок маятнику, от которого и пошло, потикало, заработало, включилось взрывное устройство такой силы, о которой он и не подозревал, хотя должен был, должен. Ты хочешь, чтобы все каялись, так покайся сначала сам. Или тебе скрывать нечего, чист как праведник, бабник проклятый? Hа, получай, фашист, гранату. Без обратного адреса, даже без почтового штемпеля, в почтовый ящик сначала даже не ему, а его приятеля был опущен пакет: с фотографиями, записями телефонных разговоров, с копией его одного частного письма и прочим, прочим, прочим, что, очевидно, и было частью того самого дела, которое якобы было уничтожено.

Удача поджидала герра Лихтенштейна уже на привокзальной площади в виде тут же подъехавшего такси, которое в это время суток не просто встретить в Тюбингене. Та легкость, которую он ощущал и которая выражалась в точности движений, в пружинистом шаге, в чувстве веселого здоровья, переполнявшего его (будто омыли его глазное яблоко, высветлили все простые рефлексы откинувшего последние сомнения усталого человека). Какая прелесть тихий, вымытый, выдраенный, как коврик у дверей, ночной немецкий городок. Hа вокзале ни одного человека, ни одного прохожего вокруг, и пахнет мокрым, душистым садом, как если выйти на порог где-нибудь на юге, в каком-нибудь уже не сущестующем Коктебеле или пригородном Саранске. Жить, набираться сил, читать, писать, любить Андре — от мысли о ней сладко защемило душу, как всегда бывает, если расправишь в душе складку жалости, которую замял второпях, а теперь понял, сколько в ней накопилось слежавшейся нежности, предчувствий уютного и неторопливого блаженства — и дрожащие пальцы растирают, трамбуют, разминают жесткую складку, позволяя душе вздохнуть полной грудью, расправить плечи, выпрямиться и зашагать вперед. Улицы были пусты, с тихим сиянием горели рекламы и вывески из тех, что не тушат по ночам; и ему совсем было не жалко тех денег, которые он заплатил таксисту, хотя вместе со стоимостью билета в первом классе от Берна до Тюбингена с пересадкой в Плокингеме это составляло добрую половину его наличности.