Борис Евсеев - Чукотан

Выкван тихо выскользнул из яранги. Ему послышался дальний медвежий рев. Однако никого близ яранги не было. Выкван-Чукотан взял кусок спиленного оленьего рога и побежал к Ёлке-Ленке…

Ночью Мих-Серг впервые посветил себе в сенях перстнем: невдалеке, у дома, караульные разложили костер. Свет костра доплывал и до мандриковского дома. Но перстень горел почему-то не так уж ярко. «Чует, гад, отдам его скоро врагам нашим!»

Вернувшись в комнаты, Мандриков схватил в охапку Елюсю, отнес на казенный стол, удобно усадил для соития, но вместо веселых ласк вдруг неожиданно заплакал.

Сдвинув быстренько ноги, Елена погладила его по голове, сказала:

– Перстень снять невозможно. Если вытерпишь, давай вместе с пальцем отрубим. Потом палец с перстнем похороним, глядишь, счастливы будем.

– Ты! Сучка! Молчи… Тебе ни меня, ни революции, ни пальца моего не жаль. Ты и муженек твой на куски меня порубать готовы и собакам выбросить. Хочешь, возвращайся к своему Биричу! Хоть сейчас отправляйся.

– Я ведь теперь твоя жена.

– Ага… Жена… У нас – свобода! Ты еще к попу меня сволоки.

– И сволоку. – Елена, не одеваясь, прошлась по комнате. – И сволоку!

Мандриков, только что сатаневший и беленившийся, залюбовался. Забыв на минуту про перстень-печатку, снова кинулся к Елене…

– Потом, – отстранилась она от его вздыбленной плоти, – потом, Мишенька…

Постельный рай исчез в один миг. Все разбилось вдрызг! Сорок шесть дней, сорок пять ночей были расколоты десятком жестов, уничтожены ледяным молчанием, сожжены вспыхнувшими внезапно ссорами и вослед им грянувшим штурмом ревкома.

Ответный прыжок

За несколько дней до штурма, 20 января 1920 года, затеяли передачу в собственность местной власти богатых рыбалок. Поздней осенью их владельцы перегородили устье Казачки сетями, чем поставили окрестных жителей в тяжкое положение. Рыба ушла, запасы ее, сделанные загодя, кончались. Безрыбье вело к уничтожению собак, а значит, грозило неминучей смертью оленным людям, охотникам ближних и дальних стойбищ.

Еще через несколько дней, в самом конце января, чукчи привезли из залива Креста письмо для бывшего пристава Смирнова, теперь подавшегося в коммерсанты. Отдав письмо Смирнову, прибывшие пошли в ревком и пожаловались Мандрикову: близ залива Креста творится что-то неладное, вроде бы убит – хотя трупа никто не видел – председатель местного Совета Киселев, и убил его один из сподручных Смирнова.

Мандриков и еще трое кинулись к Смирнову выяснять. Потребовали предъявить письмо. Вместе с письмом дома у бывшего пристава изъяли шестьдесят четыре патрона и револьвер. Смирнова той же ночью увели в ревком для допроса. Пока препирались, кому допрашивать, бывший пристав, остававшийся в комнате один, выпрыгнул в окно, но напоролся на охрану. Ему кричали – стой, Смирнов, стой! Тот продолжал бежать. Тремя выстрелами в спину бывший пристав был убит…

31 января в ответ на обобществление рыбалок и убийство Смирнова, увеличив запас оружия и патронов почти втрое и окружив здание ревкома со всех сторон, верные Колчаку люди – четверо милицейских, несколько бывших солдат регулярной армии, коммерсанты, приказчики, горнорабочие – начали штурм.

Штурм был скор и походил на прыжок разъяренного зверя.

Елена, пришедшая в то утро к Мандрикову мириться – несколько ночей они провели врозь, – начало штурма приняла почти равнодушно. Что-то большее, чем революция и контрреволюция, вырастало в ней самой, вырастало вокруг. Чукотка вдруг начала казаться если не раем, то хотя бы его преддверием. «Ну да, конечно! Рай всегда обтыкают пальмами, обвешивают лианами, заселяют змеями и обезьянами! А тут – снег, первозданность, простор! Таким и должен быть рай земной, где-то во льдах переходящий в рай небесный, – диким, чистым, холодным! Вымораживающим тело, зато до белизны очищающим душу…»

Входя в ревком, Елена оглянулась. Вдруг показалось: близ одного из сараев мелькнул Бирич. Никаких весточек от Павла, пытавшегося в последние дни что-то ей передать, даже написать, в минувшие сутки не было. Его, как и выпущенного из Арестного дома Струкова, еще две недели назад выслали на угольные копи, расположенные на другом берегу лимана, в нескольких километрах от Ново-Мариинска. Не раз и не два Елене приходило на ум: прежняя власть что-то затевает. Пыталась сказать об этом Мих-Сергу, тот досадливо отмахивался: «Знаю! Только пупок у них развяжется».

Почти сразу, после того как Елена, войдя в ревком, ласково и примиряюще поговорила с Мандриковым, вбежал кто-то незнакомый, заорал благим матом: