Борис Евсеев - Чукотан

Перстень исподволь менял жизнь.

Мих-Серг замечал, но лишь кривил в усмешке губы. Прибыв в Арестный дом допрашивать Струкова, невзначай упомянул о перстне. Струков глянул на мизинец с ухмылкой, обещал вспомнить все, что знает о перстнях-печатках, и опять предложил строгую милицейско-полицейскую помощь в деле утверждения революционного порядка. Мандриков чалдонистому полковнику не верил, но отдать приказ о расстреле Струкова почему-то никак не мог, хотя ревкомовские дела шли ни шатко ни валко и расстрел такого пещерного зверя, как полковник Струков, мог революционную работу сильно оживить.

И было ведь что оживлять! Недострелянные «колчаки» потиху-помалу приходили в себя. На радиостанции зрел бунт, теперь уже против ревкома. Мандриков многого не замечал. «Обуржуазился с графинькой туфтовой!» – пожирая Елену глазами, рявкал временами моторист Фесенко.

Сумрачный коренастый Фесенко предлагал меры. Меры касались и «колчаков» и «графиньки». Мандриков от Игнатовых мер отбивался как мог. Ему больше не хотелось расстрелов и крови, хотелось – подручным машиниста на крейсер «Олег» – в очищенное от плавучих льдов Балтийское море. А через три-четыре месяца – прыг из морского похода под одеяло к Елюсе!

Хрипя и посапывая, как росомаха, под тройными кожухами, жадно ощупывал он полуголую Елену, стараясь и во сне не выпускать из рук ее плотно-пружинистое, или, как сказал бы Август Берзинь, если б мог Елюсю потрогать, «эластическое» тело. Короткими предъянварскими утренниками Мих-Серг, раздражаясь от собственных нюнь, впервые в жизни начинал ждать лета.

Чуя нежданные перемены и ясно понимая: перстень с багряным отсветом Мих-Серга доконает, Елена стала потихоньку молиться. Молитв почти никогда не доканчивала: хотелось говорить с Богом своими словами. Но своих не хватало, а обычная молитва, как ей казалось, здесь не подходила. Отводила душу в разговорах с Выкваном-Чукотаном: в сенях толковала ему про Берингийскую сушу, которая теперь скрылась подо льдами и под водой, но когда-нибудь обязательно выставится наружу. Чуть погодя, вдосталь натешившись над наивным Выкваном, шла варить пахучую оленью похлебку.

Похлебка была жирной, дымовитой, была гуще и слаще утренне-вечерней жизни. А вот по ночам жизнь была другая – призрачная, мокро-холодная. Просыпаясь в темноте от неясных томлений, Мих-Серг и Елена про перстень старались не говорить. Зато Верховный возникал в их ночных перепалках часто.

– Под ноготь его! Зажился на этом свете Колчак-паша!

– Не паша, а «железная рукавица», Мишенька!

– Откуда слова такие про него знаешь?

– Училась кой-чему…

– Врешь, брешешь, графинька ты липовая…

– А вот не вру. Сам обманщик! Помнишь, как обманывал меня на «Томске»? Мол, университетский курс кончил!

– Чего ж тебя, дуру, не обмануть было? Разве не понравилось, что обманул?

– Понравилось, Мишенька, ох как понравилось… Только боюсь, и после обманешь.

– Сие нам неведомо, скотинка ты богомольная!.. И про Колчака – напрасно ты. Турок – он и есть турок. Коготок его турецкий цепко рвет, до кишок, до смерти процарапывает! Все стены и двери, все перегородки жизни тот волчий коготь изодрал в клочья.

– Волк он, конечно, и правда волк. Бирюк! А только мне он почти что земляк. И знакомец отцов. Говорю ж тебе: род его еще в тысяча восемьсот двадцать восьмом году в книгу Херсонского городского собрания внесен как дворянский…

– Ладно, шут с ним, с Колчаком-пашой, все одно конец ему скоро.

– А если вдруг вам, ревкомовским, конец?

– Ага. Два века конца этого ждать будешь. А чтоб не было тебе соблазнительно, давай учи меня по-английски. Вдруг Америку ослобонять от тамошних «колчаков» придется…

В другом месте и в другое время суток перстень напомнил о себе снова. В дымной яранге уже январским вечером, рассказывая отцу и деду Выквана-Чукотана про недалекое будущее, предревкома положил руку с перстнем деду на плечо. Тот упал и умер. А может, притворился, хитрюга, мертвым.

– Низкий дух, однако, в перссне поселился, – сказал Выкванов отец. – Дух этот только и ждет, как бы из перссня выпрыгнуть и в тебя, Мандрик, залезть поглубже.

– Не мути воду, старый! Революция выправила жизнь, даже перстни-печатки дворянские нам, бедноте, служить заставила. Вот я сейчас сниму перстень и подарю Выквану на память.

Мандриков попытался снять перстень, но не смог. Ему вдруг стало мучительно тошно: запечатанный в перстне низкий дух, словно паук, случайно проглоченный в детстве, пополз через горло в желудок…