Борис Евсеев - Чукотан

– Зацем бабца посылаешь? – крикнул Кулакутский. – Ись цего удумал! Сам иди! Или я пойду.

– Тихо ты, на ней все как есть проверим! – Клещин замахнулся на Кулакутского.

– Опоздали мы с ней… Давай прорываться, Мандрик.

– Не прорвемся, Игнатий. А она, глядишь, поможет…

– Цем здесь поможешь? – едва не плакал Кулакутский.

– Отвлечет она их на время, а мы тут обмозгуем одно дельце. Денег я им посулю. Много денег! На трех нартах не вывезут!.. Для спекуляторов деньги – первое дело…

Елена вышла из-за печки с белой, в желтых пятнах, еще не просохшей нижней рубахой. Стояла молча, витая мыслями в снегах, во льдах. Мих-Серг, пригибаясь, сбегал за шубой, напялил кое-как на Елюсю, привязал к деревянному бруску егерское белье, толкнул переговорщицу в спину.

От мих-серговского прикосновения Елена вдруг успокоилась, с нежданной радостью навалилась на дверь, выходя, споткнулась, упала на одно колено, быстро поднялась и вдруг, высоко вздымая брусок с егерским бельем, ровно-гордо пошла к дому Сукрышева, прямо на стрелявших…

Стрельба прекратилась на полчаса. Еще перевязывались и заграждали окна перевернутыми столами, когда поднырнул под крыльцо, а потом через собачий лаз проник в сени карлик-ламут, которого нападавшие, скорее всего, приняли за любопытного мальца. Ламут завизжал:

– Сидите тут? А в доме Сукрышева над Ёлкой-Ленкой надругались… Теперь хвастают! Сдавайтесь, а то обещали всех побить к такой-то матери: и вас, и нас!

Через минуту-другую стрельба возобновилась.

– Всё, выходим, не продержаться. Раненых – вперед, может, по ним палить не станут…

По одному двинулись к изрешеченной, теперь едва висящей на соплях двери.

– Все здесь? – озирнулся Мандриков.

– Не все. Я тут… Тут остаюсь.

Сидящий на полу Игнатий Фесенко, моторист и сеятель слухов, опираясь спиной о ножку стола, сожмурил веки и, держа наган двумя руками, выстрелил себе в рот.

Мандриков с досады плюнул прямо под ноги.

Тут же ему почудилось: земля уходит из-под ног, снег голубеет, чернеет, а потом становится грубо-жестким, костенеет…

Кости, одни желтовато-белые кости хрустели у него под подошвой в ревкомовском доме, чуть пересыпались под ветром на улицах Ново-Мариинска, расстилались широко дальше, дальше, до Анадырского лимана, до океана!

Его еще раз, как на «Томске», сладко и страшно качнуло.

Но тут же земля выровнялась, снова покрылась бесконечными чукотскими, курящимися, как белые дымочки, снегами…

Чуть постояв на месте, он двинулся вслед за остальными.

Через секунду-другую моторист Фесенко упал на бок, глухо ударился о деревянный настил головой…

Вышедшие аккуратно складывали винтовки и револьверы на крыльце. Мандриков зачерпнул горсть чистого, неиздырявленного мочой снега, протер щеки, приложил снег к вискам. Странный полукрик, полухохот клокотал у него в горле: «колчаки» стрельбу по ревкомовцам так и не открыли!

Мандрикова расстреляли через два дня на третий. Поруганную Елену Струков, как словно в насмешку, отвел домой, к Биричу. Павел Бирич принимать бывшую жену не желал, полковник настоял:

– Ты у меня не только жену примешь, ты у меня, как Гришка Распутин, калий циан бокалами глотать станешь. Знаю твои делишки и намерения твои сучьи знаю…

Через несколько дней ссадины на лице и порезы на теле начали заживать, Елена смогла говорить, сразу спросила у Павла:

– Мне уходить? Или расстреляете?

– В Ном, на Аляску тебя возьму. Чтоб там все время мучилась. И прислуга красивая на первое время мне в Америке нужна будет…

Поворот суши

После нежданного бегства Огромной Серой и расстрела ревкомовских Выкван больше на речку Казачку не ходил, трупов не видел. Знал: через несколько дней где-то ламуты их схоронили. А где – никому не сказали… На речку Выкван не ходил, но дых медвежий, горящий розовым огнем, вспоминал все время. Вспоминал и светло-синее рваное облачко, выпорхнувшее изо рта мертвого человека, мал-мал пролетевшее, в воздухе остановившееся, бессильно повисшее и тут же разлопнувшееся, как лопаются пузырьки газа, вылетающие летом из озер в желто-красной тундре.

Выкван спросил у деда и теперь знал: вылетевшее облачко – душа.

– Шибко важно то, какой она изо рта вылетает, – прошамкал дед по-русски. – В других местах ее не видно. У нас в Кагыргыне, когда большой мороз, видно, однако!

Понял Выкван-Чукотан из рассказа деда и другое: как летит душа, и в Кагыргыне редко-редко кто видит. И еще понял: хорошо, когда она вырывается на простор ровной, не проколотой насквозь, неискалеченной…