Борис Евсеев - Чукотан

Тем, что душа Мандрика разлопнулась, Выкван-Чукотан все время и мучился: почему выскочила уже израненная? С ручками-ножками, наполовину оборванными, с головкой, как у цветка болотного, надломленной? А потом и совсем разорвалась душа на кусманчики…

Летом из Петропавловска пришел пароход. На нем приехала красная комиссия. Стали арестовывать. Выкван-Чукотан видел: Тренев убежал за кладбище, два дня сидел в яме близ могилы шамана, хорошо – тепло было. Тренева, который подсадной уткой и оказался, а на Ёлку-Ленку только зря наговаривал, Выкван-Чукотан не выдал. Незачем было. Всё одно отыщут! Да и нехорошо. Так оно и случилось: Тренева нашли быстро. Могилу шамана – расколотое бревно на двух стояках – не тронули, просто, присев у этой могилы, поманили Тренева из ямы пальцем, отобрали у него два револьвера, патроны. Отстреливаться он, может, сперва и хотел, но только оружие отдал покорно. От страха Трен заговорил еще в яме, стал сразу выкладывать все, что знал и чего не знал вовсе…

Но не про Тренева-трепача думал тогда Чукотан!

Бирич с Еленой и въедливый полковник Струков, таскавший Выквана за ухо и все спрашивавший, куда Мандрик реквизированные денежки спрятал, на американской шхуне успели-таки уплыть. Всего несколько дней назад. Радовало Выквана еще то, что про деньги он ничего не знал, а то бы Струков подвесил его в яранге на крюк ногами вверх и все, что было Выквану известно, до последней мыслишки вытряс. Даже из ушей сыпалось бы... Радовало его и то, что не убили Ёлку-Ленку. Вот только после ее уплытия непролазная гадкая смурь стала заволакивать Чукотана ночами…

Шхуна «Полар Бэар» американского коммерсанта Олафа Свенсона с новомариинскими пассажирами на борту отплыла на Аляску в начале июля 1920 года. А уже в августе служба гражданства и иммиграции США, решая вопрос о предоставлении беглецам вида на жительство, сделали запрос на нескольких лиц, прибывших в Америку с Чукотки: не являются ли те скрывающимися от суда преступниками?

Ответа из РСФСР не последовало.

Через какое-то время чета Биричей обосновалась в Калифорнии. Струков со всеми его угрозами куда-то напрочь исчез; жену свою Елену, которую Павел числил теперь только прислугой, жену, снова засиявшую невиданной, всепримиряющей красотой и от парламентерства сохранившую лишь три шрама на спине и легкий рубец у губ, он приспособил вести счета…

Через четыре года, уже в Калифорнии, Павел получил от верного человека известия про отца. От него и Елена узнала: Хрисанф Платонович Бирич, старый каторжанин, так и не втершийся во Владике в доверие к Советам и в пику им занявший в двадцать первом году высокий пост особоуполномоченного Временного Приамурского правительства в Охотско-Камчатском крае, да еще и с правами губернатора, был в феврале 1923 года в Петропавловске красными расстрелян. Павел был к этому готов, знал: отец не оставит прибыльные места, будет драться за копейку, как за миллион, будет копить и приумножать, приумножать и вкладывать в оборот…

Елене исполнилось тридцать шесть. Движение лет было подобно океанской воде, вода казалась мертвой, застылой, но незаметно менялась: уходя безвозвратно, возвращалась вроде той же, но, по сути, иной. Жили в Сан-Франциско не особо весело, но без драк. Павел кое-как с женой примирился, когда родился сын, стал внимательней. И хотя сын был похож на Елену, злило это Павла не так чтобы часто.

Мук а мололась, высокие и особо прочные колеса американских автомобилей весело катили к окончанию жизни, о котором здесь никто никогда не думал. Наивность знакомых калифорнийцев Елену умиляла. «Пока есть жизнь, смерти – нет. О ней вообще незачем думать, потому что смерть есть старость, а о старости думать нельзя. О’кей, Элен?»

Елена только усмехалась: что они знали о смерти-жизни и жизни-смерти во льдах? Что знали о неплотно-плотной душе, которая, в отличие от тела, никогда не меняется и никогда не стареет?

Правда, иногда Елене и впрямь казалось: жизнь тела кончена. А если и не кончена, то будет продолжаться хмуро, вяло: еда, постель, прислуга на утренний час, казначей и счетовод на вторую половину дня; забота о спортивных занятиях сына, родившегося через шесть лет американской жвачно-размеренной жизни, сына, которого она обожала, но и сожалела иногда о том, что это сын Павла.

Все изменилось внезапно. Резкий, скрежещущий поворот американской суши в сторону России был похож на великий тектонический сдвиг. Поворот был таким головокружительно-дерзким, что едва не лишил Елену рассудка.