Татьяна Ахтман - Пасхальный детектив

К Ицику вернулась икота, которая, было, отстала от него с того момента, как они сели в самолёт — так что Ицик даже забыл о том, как мучила она его на улицах Нью-Йорка, когда мимо, выдувая изо рта пузыри, мчались на роликах чужаки — пёстрые и ловкие, как насекомые. Ицик чувствовал, что они огибают его не так, как других прохожих, с которыми встречались глазами, чтобы разминуться, но, скорее, как огибают столики уличного кафе, которые не могут посторониться сами, и ему становилось так одиноко, словно и он — Ицик — был вещью, или даже… совсем не был ничем… И тогда ему хотелось задеть и, даже, ударить кого-нибудь из тех, кто владел здесь всем — только бы его заметили — признали, что он есть… Однажды он, сделав над собой усилие, толкнул какого-то сине-жёлтого; тот споткнулся, и пролетев, молотя в воздухе руками, упал, но сразу вскочил, и, мельком оглянувшись, помчался дальше. Ицик запомнил его взгляд — сквозь — как у человека, который хотел посмотреть, но ничего не увидел… И вот, спустя годы, тот взгляд вернулся выпрыгнул из глаз странной девушки и вобрал в себя его — Ицика — настиг неожиданно и ударил именно тогда, когда Ицик был готов довериться судьбе…

В своём календарике, который лежал в бумажнике, Михаил заботливо окружал зелёной линией своё время: выходные дни, когда он занят собой. Последнему году он дал имя: «Бег», и время, получив определение, обнажило его настоящую жизнь: не так, как он ожидал — не красочным полотном, но вполне завершеным эскизом. В возникшем наброске не было величия, но это был подлинник, и не тратясь на разочарования, Михаил, принял его, как свою настоящую жизнь, с которой стал соизмерять все иное. И вот, потеряны почти два дня; к тому же, похоже, чужая церемония осложнена детективом… и Михаил, отмерив своё терпение в два дня, с приятной улыбкой присел у окна.

Безумный смех юной толстушки из Москвы ударил Олю, взвинченную нелепостью этого дня, и ей самой захотелось завизжать изо всех сил — до судороги напрячь себя, как во время родов, чтобы избавиться — вытолкнуть из себя выросшее до невыносимых размеров смирение…

Последнее время её преследовало видение, что она — некое существо, похожее на моллюска, которое метафизически превращает инородные песчинки, мучающие его нежное нутро, в живой жемчуг: мыслящий, чувствующий… Даже во сне её преследовало смирение: она умела летать, но последнее время летала так, чтобы никто не заметил: специально низко и будто, например, она не летит, а едет на велосипеде. У машины не было ни колёс, ни руля — только рама, которую приходилось зажимать между ног, что очень мешало полёту. И, вот, первобытные звуки чужой истерики ворвались, выталкивая её из перламутровой раковины, но та, преодолевая вольницу, мгновенно захлопнулась, и вспыхнувшее, было, лицо Оли покрылось бледностью: «Нет, нет — я не стану кликушей на чужом карнавале.»

Женские фигуры озабоченно передвинулись, шелестя голосами — совершили рокировку и патовая ситуация была преодолена: Рита и Оля хлопотали вокруг утихающей Машки, Лея ласково журчала Ицику о проблемах восходящих из России. Центр всего происходящего опять сместился к столу, покрытому белой скатертью: на нём появились блюда — числом семь — для странной игры, все ходы которой расписаны с начала до конца, но, вместе с тем, каждый играет в неё по своим правилам…

Как весенние соки пронизывают каждую травинку, связывая её с дождевыми каплями, так в полнолуние месяца Нисан напрягаются невидимые нити между людьми, пропущенные через прихотливое сплетение истинных отношений: не по чинам, соседству или родству, а по тем неосязаемым мистическим связям, которые невозможно проследить за время жизни. Так, в одну и ту же ночь, вот уже тысячи лет, встречаются люди, которые, казалось бы, никогда не должны были встретиться, словно чья-то небрежная рука смешивает их судьбы, и они вместе с первой звездой — составляют причудливый пасхальный порядок…

Хозяином полнолуния в этом времени и месте — весной начала девяностых в Иерусалиме — стал Стол, накрытый белой скатертью, и Он, как любая избранная для поклонения вещь, требовал от прислуживающих ему людей жертвы: вина и яств, слов и поступков. И Лея — жрица Стола — повинуясь, принесла Ему в жертву «риту-машку»…

В подвале дома были две небольшие белённые комнатки, и в них собирались жильцы для решения общих проблем или в непогоду, когда хлестали зимние дожди — для молитвы. Это была домашняя синагога с немного кособокой кафедрой, библиотечкой со святыми книгами, разномастными стульями, принесенными прихожанами, и шторкой, отделявшей во время молитвы мужчин от женщин. Был там и электрический чайник, жестянки с кофе и чаем, пластиковые стаканчики. И если бы не голая лампочка в чёрном патроне, криво вздёрнутая под потолок, подвальчик казался бы даже уютными.