Ирвин Уэлш - На игле

— А ты у нас, посмотрю, прямо-таки расцвела как роза! — пьяно подлизываюсь я. Она смотрит на меня так, словно слышит это все не в первый раз. И тут я решил, что предложу ей улизнуть вместе со мной в паб «У Фокса» или в мою квартиру на Монтгомери-стрит. Разве закон запрещает трахать двоюродных сестёр? Может, и запрещает. Если все их законы соблюдать, то вообще ничего делать нельзя будет.

— Жаль Билли, — говорит она.

Я вижу, что она считает меня полным мудилой. Разумеется, она абсолютно права. Я тоже думал, что все, кому за двадцать, это полный отстой, с ними и поговорить-то не о чем. Думал, пока мне не стукнуло двадцать. Чем больше я живу, тем чаще думаю, что был, в сущности, прав. После двадцати вся твоя жизнь — это уродливый компромисс, робкая сдача позиций, заканчивающаяся смертью.

К несчастью, Чарли, он же Чик-чики-чик-чики-чики, обратил внимание на корыстную направленность моей беседы и двинулся в нашу сторону с целью спасти невинность Нины. Не думаю, что она сильно нуждается в участии неумытого протестанта.

Ублюдок отзывает меня в сторону. Когда я игнорирую его, он хватает меня за руку. Он уже порядочно нажрался. Он хрипло шепчет, и от него разит виски.

— Послушай, сынок, если ты не начнешь мотать отсюда колеса, то я тебе сверну челюсть. Если бы здесь не было твоего отца, я бы давно уже это сделал. Ты мне не по душе, сынок. Я тебя никогда не любил. Твой брат был в десять раз больше мужчиной, чем ты, торчок ты ебучий. Если бы ты знал, сколько горя ты доставил отцу и матери…

— Да говори уж… — обрываю я его.

Гнев кипит в моей груди, но я сдерживаюсь, испытывая утонченное наслаждение от того, что я вывел этого пидора из себя. Надо проявить выдержку. Это единственный способ вывести этого самонадеянного ублюдка из себя.

— Хорошо, я тебе скажу, умник ебучий. Я тебе сейчас так заделаю, что ты все свои университетские штучки враз забудешь.

Его мохнатый, усеянный татуировками кулак повисает в нескольких дюймах от моего лица. Я сильнее сжимаю стакан с виски в своей руке. Я не позволю этому уебку и пальцем до меня дотронуться. Если он только пошевелится, то познакомится с этим стаканом.

Я отвожу его руку в сторону.

— Если вы набьёте мне морду, то окажете огромную услугу. Мне будет позже о чем вспомнить, когда я буду дрочить. Вы же знаете эти наши университетские штучки: все мы, умники и торчки ебучие, просто кончаем, когда такие ублюдки, как вы, нам мозги вправляют. Больше-то вы ни на что не годитесь. Впрочем, я тоже готов вас кое-чему поучить. Если есть настроение, то можем прогуляться наружу в любую минуту.

Я показываю дяде рукой на дверь. Я чувствую, словно комната сжалась до размеров гроба, в котором хоронили моего братца, и в ней не осталось никого, кроме меня и Чика. Но это только казалось: на самом деле вокруг стояли люди, и все они смотрели на нас.

И тут этот мудак тихонько толкает меня в грудь и говорит:

— У нас сегодня уже есть одни похороны в семье, зачем нам вторые?

Подходит дядюшка Кении и оттягивает меня в сторону:

— Не обращай внимания на этих оранжистских ублюдков. Кончай, Марк, подумай о своей матери. Она умрёт, если ты затеешь что-нибудь на похоронах Билли. Вспомни, где ты находишься, мать твою так!

Кении совершенно прав, и хотя, по правде говоря, он сам фрукт ещё тот, но, несмотря на все его недостатки, я всё же предпочту блудливого католического засранца неумытому протестантскому ублюдку. Ну и генеалогическое древо мне досталось: папистские блудливые засранцы по маминой линии, неумытые оранжистские ублюдки — по папиной.

Я отхлебываю виски из стакана, наслаждаясь его горьким вкусом и тем, как оно обжигает мне горло, и морщусь, когда оно стекает в мой нездоровый желудок. Затем я отправляюсь в туалет.

Шэрон, подружка Билли, как раз выходит оттуда. Я стою у неё на пути. За всё время нашего знакомства мы с Шэрон обменялись, может быть, десятком-другим фраз. Она пьяна и ничего не соображает, её лицо покраснело и опухло от беременности и выпитого спиртного.

— Постой, Шэрон. Нам нужно, типа, поговорить немного. Здесь самое укромное место.

Я заталкиваю её в туалет и запираю за нами дверь.

Я начинаю щупать её, неся при этом разную ерунду о том, что в такое время мы должны все поддерживать друг друга. Я мну её вздутый живот и несу что-то на тему того, какую большую ответственность я чувствую по отношению к моему племяннику или племяннице. Мы принимаемся целоваться, и я скольжу рукой вниз, нащупывая швы трусов через мягкую хлопчатобумажную ткань её просторного платья для беременных. Вскоре я добрался уже до её ватрушки и начал её охаживать, а Шэрон ухватила меня за болт и вытащила его наружу из моих штанов. Я всё ещё продолжаю нести всякую чушь, рассказывая ей, как я её уважаю как женщину и человека, что ей, в сущности, уже совсем не интересно, потому что она уже встала на колени, но надо же говорить ей что-то приятное. Она берет мой брандспойт в рот, и он тут же начинает набухать. Сразу видно — уж что-что, а сосать она умеет. Я думаю о том, как она занималась этим с моим братом, и тут же озадачиваюсь тем, что могло случиться с его членом при взрыве.