Эмма Клайн - Девочки

Все вернулось ко мне. В сердце беспомощно взвизгнул, задребезжал страх. Хотя что Сюзанна могла мне сделать? Сейчас светло, в школе полным-полно свидетелей. Я смотрела, как Сюзанна разглядывает суматошный пейзаж: учителя торопятся на консультации, по двору носятся девочки с теннисными сумками и шоколадным молоком на губах — ходячие свидетельства того, сколько усилий вложили в них отсутствующие тут матери. Однажды я видела, как лань осторожными шажками переходит шоссе, непривычно цокая по асфальту копытами, — та же любопытная, животная отстраненность была и в Сюзанне, примеривание к новому для нее месту.

Она выпрямилась, когда я к ней подошла.

— Вы только поглядите на нее, — сказала она. — Чистенькая, отмытая.

Ее лицо стало еще жестче, под ногтем кровавый волдырь.

Я ничего не ответила. Не смогла. Стояла и теребила кончики волос. Теперь они были короче — Джессамин подстригла меня в ванной, щурясь и поглядывая в журнал, где было расписано, как это сделать.

— Я смотрю, ты мне рада, — сказала Сюзанна.

Улыбнулась. Я улыбнулась в ответ, вышло через силу. Сюзанна как будто осталась довольна. Тем, как мне страшно.

Я понимала, надо что-то делать. Мы так и стояли возле входа, чем дольше простоим, тем больше вероятность, что кто-нибудь остановится, что-то спросит, начнет знакомиться с моей сестрой. Но я словно приросла к земле. Расселл и все остальные, наверное, где-нибудь неподалеку — может, они следят за мной? Окна во всех зданиях словно ожили, у меня в голове вспышками проносились мысли: снайперы, долгий взгляд Расселла.

— Покажи мне свою комнату, — велела Сюзанна. — Хочу посмотреть.

В комнате никого не было, Джессамин еще не вернулась из буфета. Сюзанна протиснулась мимо меня, я не успела ее удержать.

— Р-роскошно, — прочирикала она с наигранным британским акцентом.

Уселась на кровать Джессамин. Попрыгала на ней. Посмотрела на прилепленный липкой лентой плакат с гавайским пейзажем — сахарное ребрышко пляжа зажато между небом и океаном нереальных цветов. На тома энциклопедии World Book — подарок отца, куда Джессамин ни разу не заглянула. В резной деревянной шкатулке Джессамин хранила письма, и Сюзанна сразу же туда полезла, принялась рыться.

— Джессамин Сингер, — прочла она надпись на конверте. И повторила: — Джессамин.

Захлопнула крышку, встала.

— А это, значит, твоя кровать.

Она насмешливо поправила одеяло. У меня екнуло в животе — мы с ней в кровати у Митча. Ее волосы прилипли к шее и ко лбу.

— Тебе здесь нравится?

— Ничего так. — Я по-прежнему стояла в дверях. — Ничего так, говорит она. — Сюзанна засмеялась. — По ее мнению, учиться в школе — это ничего так.

Я все смотрела на ее руки. Гадала, что именно сделали они, как будто мне было важно высчитать все в процентах. Она проследила за моим взглядом — наверное, поняла, о чем я думала. Резко вскочила.

— А теперь я тебе кое-что покажу, — сказала Сюзанна.

Автобус был припаркован в переулке, сразу за школьными воротами. Я видела, как внутри маячат чьи-то фигуры. Расселл и все, кто с ним остался, — наверное, все, думала я. Они закрасили рисунок на капоте. Но больше ничего не изменилось. Автобус — непобедимый зверюга. Внезапная уверенность: сейчас они меня окружат. Загонят в угол.

Со стороны казалось, что мы с ней подружки, стоим себе на пригорке. Болтаем в субботний денек — у меня руки в карманах. Сюзанна ладонью, как козырьком, прикрывает глаза.

— Мы пока поживем в пустыне, — объявила Сюзанна, глядя на замешательство, которое мне, скорее всего, не удалось скрыть.

Я почувствовала, до чего узенькая у меня жизнь: вечером у нас собрание французского клуба — мадам Гювель обещала принести сливочные тарталетки. Лежалая травка, которую Джессамин предлагала покурить после отбоя. Неужели в глубине души я все равно хотела уехать, даже зная то, что я знала? Влажное дыхание Сюзанны и ее прохладные руки. Спать на земле, жевать крапиву, чтобы в глотке не так пересыхало.

— Он на тебя не в обиде, — сказала она. Не отводя взгляда, удерживая меня глазами. — Он знает, что ты никому ничего не скажешь.

Правда — я никому ничего не сказала. Мое молчание подарило мне невидимость. Да, мне было страшно. Отчасти молчание можно было, конечно, списать на этот страх — страх, который никуда не делся даже после того, как Расселл, Сюзанна и все остальные оказались за решеткой. Но кроме страха было еще кое-что. Я не могла не думать о Сюзанне. Которая иногда подкрашивала соски дешевой помадой. О Сюзанне, которая жила, ощетинившись, словно знала, что каждый хочет что-нибудь у нее отнять. Я никому ничего не сказала, потому что хотела ее защитить. Потому что — ну а кто еще ее любил? Кто хоть раз обнял Сюзанну и сказал ей, что вот это самое сердце, которое бьется у нее в груди, бьется там не зря?