Эмма Клайн - Девочки

— Линдон Джонсон, — сказал он. — Вот это был президент.

Я узнала, что он из большой семьи, что у него есть собака по кличке Сестра и что ему слишком много задают. Он занимался в летней школе, готовился к вступительным экзаменам. Спросил, на кого я учусь. Его ошибка меня обрадовала: он подумал, наверное, что мне точно есть восемнадцать.

— Я не в колледже, — ответила я.

Я хотела было объяснить, что еще учусь в школе, но Том сразу же стал оправдываться.

— Я тоже об этом думал, — сказал он. — Бросить учебу, но в летней школе все-таки доучиться надо. Я ведь все уже оплатил. Ну то есть жаль, конечно, но…

Он умолк. Уставился на меня — до меня не сразу дошло, что он хотел, чтоб я его простила.

— Обидно, да, — ответила я, и ему, похоже, этого хватило.

Он прокашлялся.

— А ты работаешь или чем вообще занимаешься? Если не учишься? — спросил он. — Это не слишком невежливо, нет? Не отвечай, если не хочешь.

Я пожала плечами, притворяясь, что меня это не волнует. Как знать, может, тогда меня и вправду ничего не волновало, может, я и думала тогда, что с легкостью смогу вписаться в окружающий мир. Что я и дальше смогу жить просто. Разговаривать с незнакомцами, решать проблемы.

— Там, куда я еду… Я там живу, — сказала я. — Нас там много. Мы заботимся друг о друге.

Он смотрел на дорогу, но мои рассказы о ранчо слушал очень внимательно. О занятном старом доме, о детях. О канализации, которую Гай кое-как вывел во двор, какой-то запутанный узел труб.

— Это похоже на Международный дом [16] Общежитие и культурный центр при университете Беркли, International House . , — сказал он, — где я живу. Нас там пятнадцать человек. В коридоре висит график уборки, самые противные дела все делают по очереди.

— Ну да, наверное, — ответила я, хотя, конечно, ранчо не было похоже на Международный дом, где подслеповатые студенты-философы ругаются из-за того, кто не помыл тарелку после ужина, а девочка из Польши грызет кусочек черного хлеба и рыдает по оставшемуся на родине мальчику.

— А чей это дом? — спросил он. — Это какой-то центр или что?

Странно объяснять кому-то про Расселла, странно вдруг осознать, что есть целый мир, для которого Расселла и Сюзанны просто не существует.

— У него скоро альбом выйдет, к Рождеству, по-моему, — помнится, сказала я тогда.

Я все говорила и говорила — о ранчо, о Расселле. Непринужденно упоминала Митча, как Донна тогда в автобусе — с осторожным, выверенным расчетом. Чем ближе мы подъезжали, тем красноречивее я становилась. Как лошадь, которая, истосковавшись по стойлу, понесла, забыв о седоке.

— Похоже, там здорово, — сказал Том.

Видно было, что мои рассказы его воодушевили, он их слушал с мечтательным восторгом на лице. Завороженный сказками о других мирах.

— Можешь покантоваться с нами, — предложила я, — если хочешь.

Услышав это, Том расцвел, застеснялся в приливе благодарности.

— Только если я не помешаю, — сказал он с густеющим на щеках румянцем.

Я думала, что Сюзанна и все остальные меня похвалят за то, что я привела им новенького. Расширила их ряды, провернула старый трюк. Щекастый воздыхатель вплетет свой голос в наш хор, подкинет нам еды. Но дело было не только в этом, мне еще кое-что хотелось продлить: приятное звенящее молчание в машине, запах кожи, который источали сиденья в застоявшейся духоте. Мое искривленное отражение в боковом зеркале, которое показывало только копну волос, веснушчатое плечо. Я оформилась в девушку. Мы проехали по мосту, миновали свалку, за которой шлейфом тянулся запах дерьма. Вдалеке ширилось еще одно шоссе, в обрамлении воды и болотистых равнин, а перед ним — резкий спуск в долину, где между холмами пряталось ранчо.

К тому времени ранчо, каким его знала я, больше не существовало. Конец уже наступил: любая реплика была элегией по самой себе. Но во мне было столько радостной надежды, что я этого не заметила. Когда Том свернул на дорогу, ведущую к ранчо, во мне все так и подпрыгнуло: прошло всего две недели, совсем немного времени, но меня переполняли эмоции. И только когда я увидела, что все на месте, что все по-прежнему такое же живое, и странное, и полуреальное, то поняла, как боялась, что все это исчезнет. Все, что я любила, этот чудесный дом. Прямо как в “Унесенных ветром”, осенило меня, когда мы к нему подъехали. Илистый прямоугольник наполовину заполненного бассейна, с пятнами ряски и голого бетона, — все это снова станет моим.

Когда мы с Томом вышли из машины, я вдруг засомневалась, заметив слишком чистые джинсы Тома, его грузную бабью задницу. А вдруг девочки будут его дразнить, а вдруг пригласить его было плохой идеей? Все будет в порядке, сказала я себе. Я смотрела, как он переваривает то, что видит, — думала, он проникся, а он, наверное, видел запустение и выпотрошенные каркасы машин. Дохлую жабу, похожую на резиновую игрушку, которая плавала в бассейне. Но я уже давно не замечала этих деталей, как, например, язв на ногах у Нико, к которым пристали крошки гравия. Мои глаза уже привыкли к рисунку разложения, поэтому мне казалось, что я снова вернулась в круг света.