Эмма Клайн - Девочки

Донна тоже попятилась.

Собака могла бы стать неплохой отговоркой, и мы могли бы сесть в машину, вернуться на ранчо. С одной стороны, мне только этого и хотелось. А с другой — ужасно хотелось поддаться разрушительному позыву в груди. Мне казалось, что Даттоны — такие же сволочи, как Конни, Мэй и мои родители. Которые сидят в своем эгоизме, в своей тупости, как в карантине.

— Погодите, — сказала я. — Он меня знает.

Не сводя глаз с собаки, я присела на корточки, протянула руку. Тики подошел, обнюхал мою ладонь.

— Хороший Тики. — Я погладила его и почесала под подбородком, пес умолк, и мы вошли в дом.

Я поверить не могла, что ничего не случилось. Что за спинами у нас не взвыли полицейские сирены. Даже когда мы вот так запросто попали на территорию Даттонов, пересекли невидимую границу. И зачем мы это сделали? Безо всякой на то причины взяли и нарушили неприкосновенность чужого дома? Чтобы доказать, что мы и такое можем? Я не знала, что и думать, глядя, как Сюзанна с застывшим на лице спокойствием, с удивительной отстраненностью трогает вещи Даттонов, в то время как я сама чуть ли не светилась от странного, необъяснимого возбуждения. Донна разглядывала какую-то семейную ценность, молочную керамическую безделушку. Я присмотрелась и увидела, что это статуэтка девочки-голландки. Какая же это дичь, обломки чужих жизней, вырванные из контекста. Даже ценные вещи кажутся хламом.

У меня засосало под ложечкой, и я вспомнила, как мы с отцом, скрючившись на корточках, сидели на берегу озера Клир. Отец щурился в полуденном пекле, из купальных шорт торчали по-рыбьему белесые ноги. Он показывал мне сидевшую в воде пиявку, трясущуюся, налитую кровью. Он был доволен собой, шевелил пиявку палкой, но мне было страшно. От вида этой чернильной пиявки что-то дрогнуло у меня в животе, и эту же дрожь я ощутила снова в доме Даттонов, когда поймала взгляд Сюзанны, стоявшей в другом конце гостиной.

— Нравится? — спросила Сюзанна. Еле заметно улыбнулась. — Угар, да?

В комнату вошла Донна. Руки у нее до самых локтей блестели от липкого сока, она держала треугольник арбуза, губчато-розового, будто внутренность.

— Позвольте вас поприветствовать, — сказала она, смачно чавкая.

Что-то звериное буквально сочилось из Донны, как дурной запах, подол ее платья был весь в дырах, потому что она на него вечно наступала; как же резко она выделялась на фоне чистеньких занавесок, полированных ножек дивана. Арбузный сок капал на пол.

— В раковине еще есть, — сказала она. — Вкусный — очень.

Донна аккуратно, двумя пальчиками выковырнула из зубов арбузное семечко и щелчком отбросила его в угол.

Мы пробыли там всего полчаса, хотя казалось — гораздо дольше. Включили и выключили телевизор. Порылись в почте, разложенной на столике в прихожей. Сюзанна поднялась на второй этаж, я пошла за ней, гадая, где же Тедди, где его родители. Интересно, ждет ли еще Тедди, что я принесу ему наркотики? Тики топотал в коридоре. До меня вдруг дошло, что я знаю Даттонов всю свою жизнь. Под фотографиями на стенах тянулась полоска обоев, которые уже начали немного отслаиваться, — в мелкий розовый цветочек. С жирными следами пальцев.

Потом я часто буду вспоминать этот дом. Все было очень невинно, уверяла я себя, безобидная шалость. Я вела себя глупо, хотела снова привлечь внимание Сюзанны, опять почувствовать, что мы с ней вдвоем против целого мира. Мы проделали крошечную прореху в жизни Даттонов, чтобы и они — хотя бы на миг — увидели себя в другом свете. Заметили бы небольшой разлад, стали бы припоминать, когда это они передвинули обувь или убрали часы в ящик стола. Это же хорошо, твердила я себе, мы их заставим посмотреть на себя с другой стороны. Это пойдет им на пользу.

Донна разгуливала по родительской спальне в длинной шелковой комбинации, которую она натянула прямо поверх платья.

— Роллс подавайте к семи, — сказала она, шурша текучей тканью цвета шампанского.

Сюзанна фыркнула. Я заметила опрокинутый флакон духов на тумбочке, золотые цилиндрики помады, гильзами разбросанные по ковру. Сюзанна уже рылась в комоде, засовывала руки в чулки телесного цвета, кулаки выпирали непристойными шишками. Бюстгальтеры были тяжелыми, как будто лечебными, с жесткой проволокой внутри. Я подняла помаду, раскрутила ее, вдохнула тальковый запах оранжевого кармина.

— О, точно! — воскликнула Донна, посмотрев на меня. Она схватила помаду, мультяшно выпятила губы, сделала вид, что красится. — Надо им оставить записочку, — сказала она, оглядываясь.