Сергей Юрьенен: Суоми

— Типун на язык, — сказала бабушка сердито.

Доставлен был я прямо к столу, раздвинутому и накрытому знакомой с детства «пароходной» скатертью. Посреди белого увидел вдруг орнамент, тоже белый, но не матовый, а с сияющим отливом вокруг каких-то огромных ключей над с ошибкой написанным словом Amerika . Раньше не замечал. В глаза не бросалось, да и сверху никогда еще не взглядывал, не будучи еще такого роста, как сейчас.

Однако с чего вдруг праздник? В честь меня?

Зная, что обожаем, все же не поверил.

На кухне тетя Маня катала скалку в облаке муки. Когда они с бабушкой делали пироги, всегда подвязывались косынками, чтобы не капать по€€том. Но в тесто сейчас ронялись слезы:

— Не любит он ее! Прописка ленинградская нужна!

— Кто кого?

— Еще не знаешь? Твоя крестная замуж выскочила.

— За кого?

— За Воропаева, — и тетя Маня стала хохотать к слезам вдобавок.

— Офицер?

— Ты не поверишь. Лыжник . Партийный, к тому же. Где это видано? Где это слыхано?! Партийный лыжник. — С новой силой всхлипывать и катать. — Ну, как я отдам свою кровинушку старому дядьке?

Я готовился увидеть в лицах картину «Неравный брак», которая в учебнике иллюстрировала ужасы царизма, но Воропаев, приведенный из ЗАГСа крестной, не давал, по-моему, повода для таких уж горьких слез. Конечно, постарше счастливой новобрачной. Нос уточкой. Залысины. Зато косая сажень в плечах. Солидное впечатление надежности. Что и подтвердил сразу после свадьбы, когда деду стало худо. Перенес на кровать, за «неотложкой» бегал. Приносил кислородные подушки, похожие на бурдюки нарушителей границы из кинокартины «Застава в горах».

Не уронил себя и на похоронах, на которые мы с мамой прилетели в сентябре того же года.

После того как деда отпели в церкви Николая Чудотворца и предали питерской земле, в болотности которой впервые пришлось убедиться воочию, раз сто услышал я на поминках, что остался теперь один в роду. Со мной — преемником и продолжателем — от этого случился приступ.

Воропаев пытался успокоить. «Идем, я фокус покажу… Смотри!» — и обнажил десны, показывая полный рот зубов. Потом повернулся проплешиной, вывинтил один и улыбнулся мне снова — с черной дыркой. Снова отвернулся — и показал полный. «А? Как я это сделал?»

Скорее страшновато было, но я оценил попытку юмора, первую и последнюю со стороны этого серьезного человека.

Всхлипы прекратились, но слезы продолжали литься.

Тогда Воропаев принес мне каталоги Американской выставки, которая прошла в Москве в начале лета, когда последний раз я видел деда своего живым. Я лежал в Маленькой комнате, которая пахнула вполне счастливым ленинградским браком и стала намного больше после того, как Воропаев разрушил печь в углу, толстенный цилиндр, за который заваливались без возврата мои деревянные шашки, глотал слезы и бесчувственно листал длиннющие автомобили невероятных форм, цветов и оттенков вроде «брызг шампанского».

Ну да, ну да…

Но если бы не Воропаев, они бы в доме остались без мужчины.

К ужасу бабушек, новый мужчина внедрять стал современность. ХХ век давно перевалил на вторую половину, но до Воропаева присутствовал разве что в виде немого «Телефункена», которому в детстве я любил нажимать тугие кнопки и гонять стрелку по заграничным городам. Собирая пыль на консоли, мрамор которой лопнул в блокаду надвое, трофей не принимал ничего. Другая функция. Мемориальная. Память о папе, а не слушать джаз и «Голос Америки» из Вашингтона.

Прием Воропаеву наладить не позволили.

Но прогресс пролезал тихой сапой. Я бы умер на зимних каникулах от скуки, в который раз безуспешно перелистывая «Братьев Карамазовых», когда б не воропаевские новинки — молодогвардейская серия «Подвиг», например, с захватывающей повестью «Господин Никто» про Париж и эмигрантские круги, в которые втирается пусть и болгарский, но наш разведчик.

Телевизор я впервые увидел, приехав на весенние каникулы. Под темно-зеленой накидкой, которую «бабушки» поднимали, как занавес, перед включением вредного, но неожиданно покорившего их аппарата. Сопротивление новому слабело. Приходя с работы, Воропаев, которого теперь я называл по-родственному просто Виктор, садился в одно из двух беспрепятственно внедренных кресел, столь ярко-зеленых, что даже мне, авангардисту, казалось противоестественно. Кресла ездили по старому паркету, крутились на никелированных ножках и представляли такую импортную ценность made in Finland , которая радовала раньше только сыром «Виола» с желтоволосой блондинкой на пластмассовой крышке да белизной яиц, что так и стояли в Большой комнате под упаковочным полиэтиленом — конечно, тоже финской выделки.