Сергей Юрьенен: Суоми

При бабушках он бы себе такого не позволил. Значит, считал, что между нами конфиденциальность. Но я был шокирован — не «.ером», конечно, я ругаться научился почище, чем Воропаев. А тем, что наше фамильное гнездо, которое начиналось изукрашенным перламутром черным булем XVIII века, завещанным бабушке княгиней, умершей ниже этажом, может вызывать такую ненависть.

И вообще у Пяти углов становилось мне не по себе.

Кончив «Техноложку», крестная стала работать в «ящике», получила «допуск» и окуталась гостайной — столь же густой, сколь тусклой. Специальностью «оттепельной» девушки, ругавшей Сталина, стала окраска атомных подводных лодок, чтобы были еще незаметнее, чтобы проскальзывали к самым берегам нашего «основного противника». Странно было вспоминать, что еще совсем недавно крестная рвалась на премьеры, отстаивала за билетами перед моим приездом. Смоктуновский в «Идиоте», сидели во втором ряду… Товстоногов, Симонов, Алиса Фрейндлих…

Куда все кануло?

— Супруг мой бескрылым оказался. Ноль романтики, — сказала она мне. — К тому же воняет лыжной мазью.

Бедным Шуриком занималась тетя Маня, в воспитательных целях прикусившая себе свой острый язык. Крестной же дома не было — моя романтическая крестная работала «на войну», что оправдывало ее пребывание в Одессе, Северодвинске и Петропавловске-Камчатском.

И в личной жизни Воропаева появилась другая.

Нет, не женщина…

Я помню, как он открыл передо мной гараж у Финляндского вокзала — у черта на куличках. Я сразу узнал модель из каталогов — масса хрома, черный лак, могучие надбровья четырехглазых фар, акульи плавники. Разойдясь далеко, мы с двух сторон влезли на бледно-желтый кожаный диван, сам по себе роскошный. Оцепенели перед приборной доской — сложной, как в самолете. В рассказе английского соцреалиста, обличающего капитализм, мальчику приходится взлетать под руководством отца, изорванного акулами в Красном море и с кровью теряющего сознание. Хорошо, что лететь не мне, подумал я, но Виктор расстегнул свой портфель и развернул из хрустящего целлофана инструкцию по использованию этого жуткого чуда под названием «Buick 1958»:

— Давай. Переводи.

Мне было шестнадцать, «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» перевести бы ему мог. Но это…

— Скорость, — узнал я слово.

— А это?

— Кажется, тормоза.

— Кажется или?

— Тормоза, — сказал я авторитетно, но с чувством минера, который ошибается только раз.

— А это? — показал он на «coupling».

Несмотря на то что свои права Воропаев получил только вчера и по большому блату, «бьюик» вдруг завелся. Переваливаясь и переливаясь в зеркальных отражениях, как ртуть, мы выехали на улицу, параллельную гаражам частников, длинную и скучную, но о которой потом в Германии я буду почему-то часто вспоминать, и далее поплыли, приводя в изумление видавший виды город. Даже милиционеры козыряли — впрочем, неуверенно. Не только в Ленинграде, во всем СССР вряд ли была вторая такая. Где он ее достал? Купил по случаю. У кого? У генерала. Представив себе большезвездных пузатых клоунов в лампасах, я удивился — откуда у советского генерала может быть американская машина?

Но промолчал — Виктору, потерявшему дар речи, предстоял сложный маневр на Невском по въезду в ущелье Рубинштейна.

У Пяти углов попросил меня остаться в машине.

Зеваки облепили стекла потными ладонями. Глазели на хром и на меня, пытаясь совместить невероятность машины с хипповой нестриженностью и черной рубашкой, до упора застегнутой и с поднятым воротничком, а я по эту сторону стекла смотрел, не мигая, на распластанный образ коллективного «низкопоклонства». По поводу меня в мозгах у них происходило видимое короткое замыкание, я же впервые в жизни был пронзен ударом попранного патриотизма. Странно было самому. С другой стороны, кому и быть здесь русским патриотом, как не носителю фамилии на — нен ? Или, подумал я, на — или . Ибо кем же и был Джугашвили, если вычесть волю к абсолютной власти и беспредельному насилию?

Виктор загрузил багажник, на заднее сиденье бабушки сели по обе стороны от Шурика, на котором не было значка пай-мальчика, потому что стал он пионером, но был уже настолько затуркан, что боялся даже выразить чувства по поводу подвига своего родного отца, — если чувства там, конечно, были вообще.

Мы снова покатили через город Ленинград. Все снова на нас смотрели — с тротуаров и сверху, из троллейбусов-автобусов. Глаза и рты за стеклами раскрывались в восхищении. Моя бабушка вместе с молчанием хранила свое отчужденное достоинство, тогда как тетя Маня, возмущенная блажью не по карману, всаживала в могучую спину водителя булавки каждый раз, когда ему нетерпеливо сигналили в зад: