Тони Мориссон - Любовь

– Она что – беременна?

Роумен слегка опешил, но не рассердился и от разговора уходить не стал.

– Да ну что ты! А почему ты спрашиваешь?

Хорошо, подумал Сандлер. Прямо и напротык, как отец когда-то, разве что минус угроза.

– Потому что вы чертову уйму времени вместе проводите. И что делаете?

– Да так, всякое-разное.

– Например.

– Ну, как бы, катаемся, – замялся Роумен. – В прошлую субботу вот к старому отелю ездили. Погуляли.

Конечно: в незнакомом, странном месте для услад годится любой свободный кусок пола, особенно если старый матрас попадется. От возбуждения у него аж ладони взмокли, потому что она настояла, чтобы он вел машину. И дело не только в том, что он не умеет, но она еще и мешала – лезла целоваться и всячески отвлекала его от дороги, так что, пока он боролся с рулем, они к полному взаимному восторгу пару раз чуть не врезались в дерево и едва не слетели в канаву, непрерывно друг друга щупая.

– Так вы и внутрь заходили? – спросил Сандлер.

– А чего. Там открыто было.

Еще бы. Двери, запертые на висячие замки, и наглухо заколоченные окна разъярили Роумена, которому рука Джуниор у него под джинсами сообщила такую решимость, что он кулаком вышиб стекло. Они-то думали, обстановка внутри будет пугающей – кругом паутина и мусор по углам. Но на кухне, купающейся в сиянии полдня, стол оказался очень заманчив – как своей крышкой, так и пространством между ножками. Другие комнаты, хоть и более пасмурные, выглядели не менее обещающе. Джуниор их все пересчитала, пока они, экспериментируя друг с дружкой в каждой, добирались от холла до верхнего этажа.

– Поди, там много лет уже и не бывал никто. Должно быть, сплошное крысиное гульбище, – сказал Сандлер.

– Ну, типа…

Не крысиное; скорее птичье. Вовсю летают, пищат и чирикают на чердаке. Но пахнет почему-то как в винном погребе.

– Они в ногах-то у вас хоть не путались, а?

– Нет. Ну, то есть… Мы ведь так только – глянуть зашли, то, се, понимаешь?

– За кого ты меня держишь?

– Нет, ну, вроде как.

– Роумен, мужики мы или нет?

Роумен посмотрел на свои высокие шнурованные ботинки. Из черной кирзы с обалденными белыми кружками на щиколотках.

– Да ладно, ладно, не буду мучить тебя, проехали, и так все ясно.

– Ладно. О кей. Ей, понимаешь… ей нравится, когда… – В замешательстве Роумен принялся тереть ладонями коленки.

– Ей. А тебе – нет?

– Ну, ты ж понимаешь.

– Ну, и случилось что?

– Да нет, ничего. Ну, то есть да, но ничего особенного. Мы посмотрели там, вроде как обследовали. Так, ерунда.

Ерунда. Везде, кроме чердака. Чтобы туда подняться, пришлось сперва взгромоздиться на стул, чтобы достать до цепочки, а за нее потянешь – опускается складная лесенка, и тогда уж лезь. «Как же мы без спичек-то? – сказал он ей. – Или фонарик надо». – «Не надо, – шепотом проговорила она. – Я люблю темноту». Под писк и хлопанье крыльев взобрались. Неужто летучие мыши? – подумал он, но крылья летающих по чердаку тварей в пробивающемся снизу свете оказались желтыми, и он готов уже был вслух изумиться: «Bay, канарейки!» – как вдруг она притянула его к себе. Потом пошла игра в прятки среди податливых паучьих тенет. В полнейшей тьме они теряли друг друга и снова находили, спотыкались, стукались лбами, оступались и падали, хватая друг друга за ногу, за шею, обретая целиком, и разгоняли при этом страх темноты смехом и выкриками то удовольствия, то боли. Чирикали птицы. Картонные коробки переворачивались и рвались. Половицы скрипели, а то еще, вдруг треснув, вставали дыбом, угрожая пропороть голое тело, отчего игра становилась только острее – все выходило настолько всерьез… он бы такого и вообразить не мог.

– И что за ерунда?

– Ну, то есть потом-то как бы и не совсем. Ты бы, пожалуй, назвал это грубостью. Ты, вообще, врубаешься?

Он прижал ее к стене – нет, даже грохнул ее спиной о стену, когда она сдавила в кулаке его мужские причиндалы, а она не заплакала, издала лишь стон наслаждения, после того как он укусил ее за сосок – сильно-сильно. И сосок поменял цвет. С черного на красный. А он как бы со стороны смотрел и отчетливо видел себя в темноте – свою потную кожу в синяках, оскаленные зубы и полузакрытые глаза.

– Так что ж ты сделал-то, Роумен? Давай выкладывай.

– Не я. Она.

– Так, может, все-таки скажешь, а?

– Грубые игры любит, вот и все. В смысле, любит, когда ей делают больно.

Перекресток. Сандлер тормозит. И лишь спустя секунду понимает, что остановился на зеленый. Роумен смотрит вправо, в окно пассажирской дверцы, ждет отклика, ждет, чтобы взрослый оправдал его доверие, что-то сказал в ответ на признание, внутри которого тугим кольцом свернулся затаенный вопрос. Если дед хмыкнет – это одно. Укор будет значить другое. А как еще отреагируешь? Светофор замигал.