Тони Мориссон - Любовь

Кроме моей и нескольких еще рыбачьих хижин, весь поселок бухты Дальней ушел на двадцать футов под воду; однако все, что относится к курорту Коузи – отель и службы, – пока стоит. В том смысле, что пока не падает. Здания выглядят так, будто они отпрянули назад – попятились от ураганов и постоянно наносимого ветром песка. Диву даешься, что может близость океана сделать с пустыми постройками. Прямо на крыльце валяются чудные ракушки – лежат себе, словно опавшие лепестки или камеи с воскресного платья, и можно только гадать, как они сюда попали, что занесло их так далеко от уреза воды. Песок, что горками скопился в углах веранды и между стоек балюстрады, здесь белее, чем на пляже, и мельче, словно дважды просеянная мука. Вокруг беседки выросла по пояс наперстянка, а розы, которые нашу почву всегда терпеть не могли, тут и вовсе от ярости сума сошли и, выпустив больше шипов, чем бывает у ежевики, неделями багровеют темными, как свекла, цветами. Дощатая обшивка стен отеля кажется посеребренной, облупившаяся краска выглядит будто потеки на плохо вымытом чайном сервизе. Массивные двойные двери заперты на висячий замок. Никто до сих пор не разбил их зеркальных стекол. Да и кто пойдет на это, когда в них видишь собственное лицо и всю картину у тебя за спиной: море жесткой, острой, как нож, травы, которой заросло все, что выше искрящегося пляжа, небо, как нарисованное на заднике декорации, и океан, – а уж ему-то плевать на все, лишь бы до тебя добраться. И как бы ни было бесприютно вовне, стоит глянуть внутрь – отель сразу пообещает тебе восторг и счастье в компании друзей. И музыку. Вот шевельнулся ставень – его петля звучит кратким кашлем трубы; и тут же дрогнет струна рояля, будто кто тронул клавишу – коротко, в четверть такта, чтобы ты знал: это не просто ветер и лучше не ломиться в пустые холлы и запертые номера.

Погоды у нас в основном благостные и удивительный свет. Утро, и без того бледное, на глазах вянет, линяет, выгорает, переходя в белый полдень, а ближе к закату цвета становятся жестокими, дикими, способными вызвать испуг. Нефритовые и сапфировые волны бьются друг с дружкой, взметывая вверх столько пены, что неровен час промокнут простыни в номерах. Вечернее небо ведет себя так, словно оно от другой планеты – где нет никаких правил, где солнце при желании может стать лиловым, как слива, а облака вдруг возьмут да и раскраснеются, будто маков цвет. На берегу песок просто сахарный – во всяком случае, так хотелось думать испанцам, когда они его впервые увидели. «Сукра» назвали они залив, и это слово местные белые потом навсегда переиначили в Сукер. Вот вам и Сукер-бей.

Нашей погодой можно было наслаждаться бесконечно – понятное дело, кроме тех дней, когда пляж и гостиницу накрывало вонью консервного завода. Тогда отдыхающие обнаруживали то, с чем жителям, к примеру, бухты Дальней приходилось мириться день за днем, и только тут начинали догадываться, зачем мистер Коузи выселил свою семью из отеля, построив для нее на Монарх-стрит огромный дом. Хотя вообще-то запах рыбы мы не воспринимали как нечто ужасное. Воняли болота, воняли сортиры, и рыбная вонь лишь привносила в запахи разнообразие. Но в шестидесятых она стала проблемой. Женщины нового поколения жаловались – дескать, кошмар: платья провоняли, аппетита нет, да и всю лирику отшибаem напрочь! Примерно в это время человечество решило, что носу нас предназначен для запахов исключительно парфюмерных. Помню, как Вайда пыталась утихомирить подружку одного известного певца, которая принялась скандалить: мол, бифштекс у нее будто бы отдает мидиями. Меня это задело: еще чего, на кухне я ошибок не совершаю! Позже мистер Коузи стал всем рассказывать, что это и погубило бизнес – белые якобы надули его, дав ему скупить пляжи по соседству, потому что из-за близости консервного завода они все равно не могли приносить прибыль. Рыбная вонь обратила курорт в посмешище. Но я-то знаю: вонь, постоянно висевшая над бухтой Дальней, накрывала Сукер-бей лишь раз или два в месяц, а с декабря по апрель ее вовсе не было – в это время клети крабовых ловушек оставались пустыми, завод стоял. Нет-нет. Мне не важно, что он кому говорил, но бизнес пустило по ветру другое. Свобода, сказала Мэй. Выбиваясь из сил, она пыталась сохранить хотя бы что-то, когда ее свекор уже опустил руки; она была убеждена, что их бизнес, всю ее семью погубили гражданские права. Имея в виду, что цветные стали с большим удовольствием жечь города, чем танцевать на морских курортах. Это вообще было на нее очень похоже – на эту Мэй: и отродясь-то дура, так стала еще и чокнутая. Дело в том, что тот, кто в сороковые хвастал, что в отпуске побывал у Коузи, в шестидесятые уже горделиво ронял что-то про «Хилтоны» и «Хайатты», про круиз на Багамы и отдых в Очо-Риосе [4] Очо-Риос – курортный город на Ямайке. . Истина в том, что ни ракообразные, ни попытки добиться расовой интеграции не виноваты. И даже не напоминайте мне про ту девицу с ее бифштексом, что отдавал мидиями: если посетителям иначе не послушать Уилсона Пикетта или Нелли Латчер, они где хочешь, хоть рядом с сортиром сядут. Это раз, а кроме того, поди еще отличи один запашок от другого, когда жара, толпа, тебя прижали носом к партнеру, а играют при этом тему «Harbor Lights»! Так что пока Мэй день-деньской ругала Мартина Лютера Кинга, виня его во всех своих бедах, гостиница по-прежнему делала деньги, хотя клиентура, надо признать, увы, стала другая. Говорю вам: не того она ругала! Мистер Коузи, между прочим, умнейший человек был. Он здесь стольким цветным, помог, скольким правительство и за сорок лет не поможет. Потом – это он, что ли, заколотил дверь отеля и продал семьдесят пять акров застройщику из «Иквэл Опотъюнити», чтобы они сляпали там тридцать два дома, да так похабно, что моя лачуга и то в сто раз лучше! У меня хоть полы из струганных вручную дубовых плах, не то что их сосновые обрезные доски, и пусть у меня, может, стропила не совсем по линеечке, но уж зато выдержаны и высушены как положено.