Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Чехов и «Волшебная гора» были уже сильно позже. А поначалу слово «туберкулез» ассоциировалось в моем сознании с чем-то скорее приятным и, главное, привилегированным.

Потому что у одноклассника Степанова обнаружили этот самый «беркулез», и он был отправлен на несколько месяцев в санаторий. Мы и без того испытывали к нему мучительную зависть, а уж когда мы узнали, что он должен там целый день гулять, то и вовсе приуныли. Мы тут должны, видите ли, целый день сидеть в школе, а он там, видите ли, гуляет. Ничего себе больной! Так каждому охота!

Я очень хорошо помню тот день, когда я узнал о том, что Дебюсси и Би-би-си — это совершенно разные вещи. Это был весенний солнечный день. Я, как всегда, болел ангиной и слушал радио. Там сказали: «Дебюсси». А я сказал: «Би-би-си». А отец сказал, что Дебюсси — композитор, а Би-би-си — враждебная радиостанция, которая «против нас».

Гораздо позже я полюбил слушать и то и другое. А еще позже мне стало казаться, что «против нас» и Дебюсси тоже.

Телевизор у нас появился рано. Может быть даже, у самых первых в доме. А может быть, у вторых. Во всяком случае, все соседи по квартире приходили по вечерам смотреть наш телевизор с линзой. Некоторые по такому случаю даже принаряжались. Ну вроде как в театр.

А во дворе мы с другом Смирновым, в семье которого тоже был телевизор, вели ожесточенные споры о том, что чей телевизор показывает. Я, допустим, говорю с некоторой хвастливостью: «А у нас сегодня будет мультфильм „Золотая антилопа“!» — «Ха! — азартно кричал он. — Не ври! Это у нас сегодня будет „Золотая антилопа“!» — «Нет, у нас!» — кричал я. Дело иногда доходило до драки.

О том, что в двух телевизорах может быть одновременно одно и то же, и речи быть не могло.

У моего отца были часы «Лонжин». Он их привез с фронта и носил много лет. Когда я был уже в седьмом классе, ему подарили на какой-то юбилей новые часы, а эти он передарил мне. И я их долго носил. Потом они испортились. Потом их починили. Потом я их потерял на пляже в Эстонии.

Они были не круглые, как тогда у всех, а прямоугольные. Я поначалу чуть стеснялся их носить, потому что мне казалось, что они похожи на женские.

В детстве я плохо ел. Мама иногда шла на маленькую хитрость. Она тайно приносила соседке Елене Илларионовне свой суп, после чего та «приглашала меня на обед».

Вот у нее было все очень вкусно. И прежде всего потому, что мне ужасно нравилась ее посуда — трофейные немецкие тарелки, блюдца, чашки и супницы.

Вот «ее суп» я ел с большим удовольствием, а потом говорил маме, что «этот суп был вкусный, а твой невкусный».

Когда же я все-таки узнал об этом обмане? Не помню уже.

Мы жили у Никитских ворот, в Скарятинском переулке. А Берия жил рядом — на углу Садового кольца и тогдашней улицы Качалова, ныне Малой Никитской.

Моя простонародная нянька, гуляя со мной по окрестностям нашего дома, никогда не подходила близко к бериевскому особняку. Боялась. Его вообще боялись.

Даже когда летом 1953 года объявили о том, что он оказался врагом и шпионом, за что и был расстрелян, родители и соседи говорили об этом шепотом.

Брюки на молнии долгое время считались признаком роскоши. «Даже брюки у него — и те на молнии», — пелось в одной из песен Галича.