Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

А Коля так и висел, потому что руки у него были заняты.

А рядом были девочки.

И все очень смеялись. Девочки тоже смеялись, но отвернувшись.

Между сараем и ржавым гаражом всегда было свеженасрано. Там же можно было наступить на дохлую крысу. Там же показывали «глупости». Дворник Фарид никогда там не появлялся. Хорошее было место, спокойное.

Мы со Смирновым постоянно спорили, иногда до драки, о том, кто первый сказал ту или иную шутку. Шутки в основном были такие, что сейчас бы ему уступил все.

А тогда — нет, спорили.

Был такой период (недолгий, впрочем), когда я мечтал о брате-близнеце. Когда же я узнал от когото из взрослых, что бывают кроме всего прочего и сиамские близнецы, я стал мечтать о сиамском. Мне казалось, что очень здорово иметь две головы, которые могут между собой болтать целыми часами.

В Мытищинской районной больнице, где мне вырезали гланды, был такой хирург, Тигран Арамович Мхитарьян. Он был крупный, полный, усатый. Когда он оперировал, он пел. А сквозь марлевую повязку пробивались его жесткие усы.

Кроме того, среди пациентов ходили легенды о его невероятной физической силе. Какие-то дядьки из моей палаты с восхищением рассказывали, как он однажды вошел в палату, увидел, что больные, которым велено было лежать и не шевелиться, сидят на своих кроватях и играют в карты, взял в руки всю колоду и одним движением порвал ее пополам. «Во мужик!» — восхищались пациенты.

Когда-то по центру ходили шестой автобус и шестой троллейбус. Оба они ходили мимо старого здания МГУ. Но остановки их были в разных местах, на расстоянии примерно трехсот метров друг от друга.

Однажды, когда я шел мимо университета, ко мне подошел сильно пьяный мужчина и с преувеличенной, свойственной некоторым пьяным людям вежливостью спросил: «Скжите, пжалст, где здесь останавливается шестой?» — «Автобус или троллейбус?» — спросил я. «Большое спсибо!» — душевно сказал он и пошел дальше.

Была такая соседка, ее звали Елена Илларионовна. Как выяснилось позже, она была «из бывших» и в девичестве носила какую-то немецкую фамилию. Кажется, Франк.

Но, видимо, тщательно скрывая и свое дворянское, и свое немецкое происхождение, она умело изображала (и на кухне, и особенно в очередях) человека «из народа». Она говорила громко и с нарочитыми неправильностями. Меня, например, смешило слово «простина» вместо «простыни», а также «тубаретка».

После смерти Сталина, когда все немножко подтаяло, она начала очень медленно «раскрываться». Оказалось, что она училась в гимназии, в девичьи годы бегала на поэтические диспуты и вообще знала наизусть множество различных стихов. Именно от нее я впервые услышал о существовании поэта Саши Черного и о «жутко смешном» журнале «Сатирикон».

В каком-то интервью меня спросили, как я воспринимаю свою роль в современной культуре. Поскольку этот вопрос был сформулирован с некоторой торжественностью, мне в принципе чуждой, то я на некоторое время задумался, чтобы сказать что-нибудь такое, что бы снизило неуместный пафос.

Но боюсь, что получилось наоборот. Потому что я вдруг сказал, что чувствую себя одним из музыкантов, игравших на борту тонущего «Титаника».

В детстве я обожал стругать палочки, пытаясь сделать из них что-нибудь насущно полезное. Например, кинжал. Кинжал никогда не получался, потому что я немедленно резал палец, и кровь хлестала во все стороны, пачкая рубашку и штаны. Мама, охая и ругаясь одновременно, присыпала ранку белым стрептоцидом (она вообще от всех болезней лечила меня именно белым стрептоцидом), потом завязывала палец бинтом.