Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Когда соседка схватила меня и стала нервно обнимать и целовать, один из пожарных сказал ей: «Что же вы, мамаша, за ребенком-то не смотрите?» — «Да я не мамаша», — сказала соседка и потащила меня к выходу. «А может, вы его нам оставите? — говорили пожарные. — Парень-то веселый! А нам тут скучно!»

Кажется, я не очень возражал.

Кляксы были повсюду: в тетрадке, на указательном пальце правой руки, на рукаве, на брюках.

Недавно мне подарили приобретенную на каком-то блошином рынке деревянную ручку с перышком. Совершенно из моего школьного детства.

Я взял ее в руки, дремлющая мускульная память сразу проснулась, и сразу же проснулась вся неизбывная школьная тоска. И припомнились все эти перышки «солдатики», и чернильницы-непроливайки, которые еще как проливались, и кляксы, конечно, бесконечные и неизбежные кляксы.

Какая же жизнь без клякс!

Сколько помню себя, столько же помню и Малую энциклопедию Брокгауза и Ефрона. Четыре тома. Она и до сих пор стоит в моем доме на видном месте. Но сейчас я редко в нее заглядываю.

А все детство прошло под бесконечное листание этих красивых томов.

Помню, как с другом Смирновым мы разглядывали картинки с изображением фауны Северной Америки. Когда мы наткнулись на изображение какого-то небольшого и невнятного зверька и прочитали, что этот зверь называется «североамериканская вонючка», нас обуял такой хохот, что из кухни прибежала испуганная мама, решившая, что что-то случилось.

Керосинная лавка располагалась в сооружении, похожем на землянку. В нее надо было спускаться по узенькой лесенке, и бидон все время гремел, задевая за обшарпанную стенку.

Внизу за прилавком сидел пожилой еврей с очень печальным лицом. За его спиной в таинственном полумраке висел портрет. За треснутым стеклом с трудом угадывался Карл Маркс. Почему Карл Маркс?

Я помню, как на коммунальной кухне женщина со странным именем Ганя рассказывала соседкам о том, что между Москвой и Ленинградом есть тайный тоннель, по которому могут ходить танки в два ряда. «Там даже конница может проехать, — добавляла Ганя для пущей убедительности. — Я это точно знаю. Родственник покойного мужа раньше работал в Метрострое. Он и рассказывал. Но просил никому не говорить».

Женщины с пониманием и интересом кивали головами и не задавались законным вопросом, зачем такой тоннель нужен. Особенно для конницы.

Помню, как в одночасье позакрывали пивные ларьки и винные магазины.

Помню, как в газетах бодро сообщали, что пивные и винные заведения постепенно будут сворачивать, зато будет много прохладительных напитков, полезных для здоровья.

Помню, как ситуация в этом смысле изменилась буквально в два дня.

Помню, как в один из таких дней на пивном ларьке у метро «Таганская» сверху было написано «Пиво», а чуть ниже — «Пива нет».

Помню, как на следующий день там же красовались две совсем другие надписи. Сверху было написано «Квас», а чуть ниже — «Кваса нет».

Важный исторический перелом ознаменовался тем, что еще буквально вчера не было пива, а уже сегодня нет кваса.

И началась новая эпоха с огромными винными очередями, постепенно переродившимися в грандиозные демократические митинги.

А уж потом и другая эпоха началась.

Учитель рисования и черчения Николай Николаевич, человек пожилых, как нам казалось тогда, лет, в пыльном костюме и с зачесанной лысиной, человек откровенно комический, над которым было принято открыто издеваться, — особенно этим злоупотребляли девочки, — человек скорее добрый, чем вредный, и скорее глупый, чем умный, однажды, решив зачем-то продемонстрировать неслыханную по тем временам широту своих эстетических взглядов, на вопрос о своих любимых художниках сообщил, что его любимый художник — Ван-Гоген (ударение, конечно же, на первом слоге), который сначала отрезал себе ухо, а потом уехал в Африку, где женился на папуаске.