Лев Рубинштейн: Целый год. Мой календарь

Мы слушали красивую, мелодичную музыку и недоумевали: почему какофония?

Я помню, как женщина со странным именем Ганя вбежала в нашу комнату с криком «пожар». Мы все побежали в ее комнату, откуда был виден пожар. Пожар был во дворе. Горели сараи и гаражи.

Я увидел, как Толик из соседнего подъезда вбежал в свой пылающий гараж и вывез оттуда мотоцикл с коляской. О том, что мотоцикл был заправлен бензином, он не успел подумать. Но все закончилось благополучно.

По поводу этого события Глинка сочинил песню «Веселится и ликует весь народ». Некоторое время я не мог понять, как это — «в чистом поле мчится пароход». Что за чушь?

Потом я узнал, что тогда паровоз называли пароходом, а пароходов тогда и вовсе еще не было.

Рекламы в годы моего детства и юности было мало. Рекламировались лишь Аэрофлот («Летайте самолетами Аэрофлота»), Госстрах и почему-то томатный сок. А еще — Сберкасса.

Рекламы были разные, некоторые в стихах. Например, «В сберкассе вклад хранить надежно — внести и взять всегда возможно». Или «Накопил — машину купил». Но были и в суровой аскетической прозе: «Храните деньги в сберегательной кассе».

А еще шутники распевали: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей?».

Сберкнижка в быту называлась просто «книжка». «Взять с книжки», «положить на книжку».

Я помню, как в комнате у женщины со странным именем Ганя вдруг поселился мужчина. Его звали Иван Петрович. Он был одноногий. Она про него говорила, что он двоюродный брат из Белоруссии. Но соседки, кажется, не очень этому верили и лишь переглядывались.

Он был столяр. И он смастерил для Гани кухонную полочку с перекладиной для развешивания кастрюль. А также табуретку.

И то и другое так понравилось остальным соседкам, включая маму, что и они все заказали Ивану Петровичу такие же. Тем более что брал он за это совсем немного, а работал быстро.

Через какое-то время у всех появились совершенно одинаковые полочки и табуретки, к тому же одинаково покрашенные в неопределенно розовый цвет.

Потом все постоянно выясняли друг у друга, где чья табуретка.

А потом Иван Петрович куда-то пропал. То ли уехал, то ли еще что-нибудь.

Мама иногда хвасталась мною перед соседками. Мало того что я знал наизусть «Мойдодыра» и песню «Летят перелетные птицы», я еще умел без запинки произносить слово «Джавахарлал».

По центру Москвы ходил пятый троллейбус. А может быть, шестой — я уже теперь и не помню точно. Вполне возможно, что и тот и другой. Или один из них был автобус, а другой троллейбус. Но не в этом дело.

Тот троллейбус, о котором я рассказываю, ходил по улице Герцена, ныне Большая Никитская.

В одном из этих троллейбусов (то ли пятом, то ли шестом) был очень эксцентричный водитель, который объявлял остановки примерно так: «Следующая (пауза) остановка (пауза) „Дважды ордена Ленина (пауза) Московская государственная (пауза) консерватория (пауза) имени (пауза) Петра Ильича Чайковского“». В тот момент, когда он ставил точку, троллейбус (пятый или шестой) тормозил на остановке.

Четверо немолодых и некрупных, но жилистых грузчиков тащили на широких ремнях, как бурлаки на Волге, здоровенный рояль на пятый этаж хрущевской пятиэтажки.

На этажах они останавливались передохнуть. Тогда один из них, утирая пот, произносил одну и ту же фразу: «Эх, и тяжелая ты, музыка Шопена!»

«Вечным двигателем» называла меня учительница физики Эльвира Васильевна за то, что я все время вертелся на уроке.