Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Он неутомимо «бряцал оружием», устраивал «гонку вооружений», размахивал игрушечной бомбой с нарисованной на ней буквой «А», что означало «атомная», и угнетал цветное население собственной страны.

Но что-то в нем было неуловимо обаятельное, и он мне скорее нравился, хотя я это чувство поначалу гнал от себя. Потом перестал гнать.

В советские годы в нем располагался Музей религии и атеизма. Там был один зал, посвященный инквизиции, где выставлялись орудия пыток.

Мне запомнилось кресло, сплошь усеянное гвоздями, и «маска голода» — маска из чугуна, которая надевалась на человека и не позволяла ему есть еду, которую ставили перед ним.

И еще там было много всего веселого и интересного.

Бронзовый бюстик Толстого долго стоял на моем письменном столе. Потом его украли. Кто-то из гостей. Я даже примерно знаю, кто именно. Не могу только понять, зачем — не такая уж это особенная ценность.

Недавно я встретил где-то этого человека. Так и подмывало подойти спросить, жив ли еще Лев Николаевич, и если жив, то как он себя чувствует. Но не стал, конечно.

Да, я помню эту историю. Он приехал лечиться в СССР и как-то сразу взял и умер.

Шутники тут же среагировали на это печальное обстоятельство: «Приехал Нето, а уехал брутто».

Это вообще были годы бурного и временами довольно циничного остроумия.

Соседка Нина Николаевна смешила меня тем, что вместо «понравилось» говорила «пондравилось», а вместо «площадь Дзержинского» — «площадь Здержинского».

Когда я был в девятом классе, в моду вошли полуботинки с узкими носами. На подошве из микропорки. Они были двух видов: за девять рублей и за пятнадцать. У меня были за девять. Но и ими я гордился.

Их не носили каждый день. В них ходили в гости, в театр или на школьные вечера, где самые смелые танцевали твист. Остальные смотрели на них и тайно завидовали, хотя виду не подавали.

Когда мне было три с половиной года, я заболел скарлатиной и меня отвезли в больницу.

Мама потом многократно повторяла, что «если бы не пенициллин, то неизвестно…».

Кажется, с тех пор я стал бояться уколов. Боюсь, кстати, и до сих пор.

Мама говорила, что вместо слова «шприц» я говорил «фриц». И все вокруг смеялись. Слово «фриц» в те годы, что я рос, было очень распространенным. Не то что «шприц».

Володя Шухов сказал, что Данте — это тот, который пристрелил Пушкина. Именно «пристрелил» — я это запомнил.

«Нет, — сказал более просвещенный Смирнов, который прочитал больше книжек, чем Шухов. — Тот был Дантес».

«Да какая разница! Данте, Дантес!» — убедительно сказал Шухов.

На этом спор и закончился, потому что нашлись дела поинтереснее — придумать, например, как незаметно высыпать в портфель англичанки Анны Павловны по прозвищу Половник коробку зубного порошка, в складчину купленную в аптеке специально для этих целей.

Где-то я прочитал, что какой-то то ли священник, то ли монах носил фамилию Велосипедов задолго до изобретения велосипеда. Видимо, так изощрился какой-нибудь знаток древних языков и дал безродному семинаристу такую фамилию. С греческого она переводится как «Быстроногов».

Наверное, шустрый был паренек.

Я помню, как женщина со странным именем Ганя подпевала кухонному репродуктору всякий раз, когда оттуда звучало «У любви, как у пташки, крылья». Очень она любила эту арию, которую называла «песней».