Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Был там также и душ Шарко, который поливал тебя сильными струями со всех сторон. Он мне ужасно не понравился. Было щекотно и неприятно. И даже, как мне показалось, больно.

Однажды одноклассник Вова Гусев после школы пригласил меня к себе. Оказалось, что он со своей матерью жил прямо в проходной какого-то завода, где мать работала вахтером.

Она угостила нас супом с макаронами. На второе были те же макароны.

Мне все понравилось. Особенно мне понравилось жилище, потому что все время мимо нас кто-то ходил, и это было очень интересно.

Что такое бедность, я тогда не знал. То есть знал, но я знал, что бедность бывает только в других странах. В Америке, например.

Я долго не мог решиться прочитать хотя бы один из его романов, потому что он на своем портрете ужасно напоминал мне одну мамину подругу, которую я не любил за то, что она всякий раз при встрече больно щипала меня за щеку при помощи указательного и среднего пальцев. Она и Бальзак были удивительно похожи друг на друга. Разница между ними была лишь в том, что у одного из них были усы.

Помню, что была игра, которая называлась «колдунчики». В чем она заключалась, я совершенно не помню.

Но помню, с чего она начиналась. Один из участников вытягивал руку ладонью вниз, а все остальные прикладывали свои указательные пальцы к этой ладони. После чего владелец ладони быстро произносил: «Мама, папа, жаба, цап!» и сжимал ладонь. Тот, кто не успевал быстро убрать свой палец, должен был «водить».

А вот что там было дальше, я, повторяю, не помню.

После седьмого класса мы с учительницей литературы Наталией Ивановной поехали в Ленинград. Поселились в какой-то дешевой гостинице на окраине города.

В номере жили по трое. В том номере, где жил я, жили еще Смирнов и Павлов. Полночи мы трепались и смешили друг друга.

Утром отправлялись по всяким достопримечательностям.

Побывали мы и в Петергофе. Там были фонтаны. Один из них изображал Самсона, разрывающего пасть льву.

Всю обратную дорогу Смирнов и Павлов шутили. Они тыкали в меня пальцами и говорили: «Пора Льву порвать пасть». И жестами изображали, как они это будут делать. Всем было весело. Даже мне.

В этот день я был в Таллине. И ничего не знал. Шел по улице и встретил московских знакомых — мужа и жену. У них были совершенно подавленный вид. Я спросил, что случилось. И они мне рассказали.

Мы пошли в ближайший магазин, купили водки и прямо на скамейке в каком-то скверике выпили ее в полном молчании. Говорить было не о чем.

С войны многие возвращались законченными алкоголиками. Я помню, как у пивного ларька два одноногих инвалида дрались костылями. Подрались они потому, что один другого обозвал «тыловой крысой». Их разнимали, говоря: «Мужики, вы чего! Вы же фронтовики. Нехорошо».

Фронтовиков тогда было очень много, практически все окружавшее меня мужское население. Они были разными — умными и глупыми, добрыми и злыми, были среди них честные и жулики. К ним тогда не было никакого особого сентиментального отношения, которое возникло позже — в 1960–1970‐е годы. И слова «ветеран», кстати, не было тогда.

Мой друг — художник жил в Замоскворечье. В его квартире был туалет, куда по вечерам, когда на улице становилось темно, можно было водить экскурсии. Дело в том, что в туалете было узкое вертикальное окно, в котором, как на картине, горделиво виднелась Спасская башня Кремля с красной звездой наверху.