Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Когда-то существовала (а кажется, существует и по сей день) устойчивая легенда, утверждающая, что Пржевальский — отец Сталина. Возникла она, я думаю, потому, что между тем и другим существует действительно поразительное портретное сходство.

В качестве аргумента (кроме портретного сходства) приводился то ли реальный, то ли мнимый исторический факт, свидетельствующий о том, что Пржевальский бывал в Гори примерно в те годы, в один из которых родился Сталин.

Когда-то я сидел в одной компании и наблюдал, как какая-то томная и довольно вязкая девица, заметно положившая глаз на одного из присутствовавших там молодых людей, пыталась затеять с ним «умственный» разговор. Это, видимо, потому, что про молодого человека было известно, что он поэт и окончил что-то филологическое или даже философское.

Молодой человек, явно оставшийся равнодушным к ее поползновениям, в разговоре участвовал вяло и односложно. Потому что в этот же момент незаметно поглядывал на совсем иную девицу.

Задавая ему различные вопросы на интеллектуальные темы, она — видимо, под влиянием усиленной работы собственного подсознания — все время употребляла слово «любить» в различных формах.

«А вы любите Фридриха Ницше?» — спрашивала она. Именно Фридриха — мало ли какие Ницше еще бывают. «Ну, так, — неохотно отвечал он. — Не все, но кое-что».

«А Зигмунда Фрейда вы любите?» — продолжала она. «Фрейда? — переспросил он. — Зигмунда?» — «Ну да, Фрейда». — «Фрейда я не люблю, — определенно сказал он, — Фрейда я читаю. А люблю я, вообще-то говоря, женщин». И безжалостно добавил: «Хотя и не всех подряд».

Когда мне было лет четырнадцать, я в какой-то момент почему-то решил, что слово «картошка» звучит страшно вульгарно и даже отталкивающе. Видимо, это у меня ассоциировалось с каким-нибудь неприятным мне человеком.

Поэтому сам я стал говорить «картофель».

Далеко не сразу я понял, насколько манерно и вместе с тем казенно это звучало. «Котлета с жареным картофелем». Ужас!

Первый кинофильм, название которого я запомнил, был не советский, а американский. Это был «Тарзан». Про него говорили, что он «трофейный». Что такое трофейный, я не знал и думал, что просто бывают фильмы смешные, бывают серьезные, бывают «тяжелые» (так обычно говорили про индийские мелодрамы), а бывают трофейные.

Фильма «Тарзан» лично я не видел — слишком был мал тогда. Но мальчишки постарше — в том числе и старший брат — целыми днями играли во дворе в Тарзана. Они качались на ветках нашей старой липы и орали дурными, как бы обезьяньими голосами.

Мой одноклассник Володя Шухов был очень длинный и тощий. А другой одноклассник — тоже ужасно длинный — носил фамилию Успенский. Шухова, конечно же, в классе называли «Шуховской башней», а Успенского — «Успенской колокольней».

Когда я был третьем классе — это была поздняя осень 1956 года, — нас повели в Художественный театр на «Синюю птицу». Спектакль, помню, произвел на меня необычайно сильное, хотя и ужасно тягостное впечатление.

Это впечатление, я уверен, усугубилось еще и тем, что в этот момент я начал заболевать. А когда приехал домой, то сразу же слег с высокой температурой.

Хорошо помню, что сквозь температурный сон я слышал, как что-то тревожным голосом бормотало радио, а родители вполголоса обсуждали события в Венгрии.

Помню, как во дворе сидел на шаткой табуретке пьяный дядя Сережа и рассказывал окружившим его ребятам, что немецкая фашистка Каплан застрелила Ленина по заданию немецкого еврея Троцкого.