Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Я не сразу догадался, что речь шла о собаке. Вначале я представил себе старого пьяного боксера, уснувшего под вешалкой.

По радио чуть ли не ежедневно передавали эту песню в исполнении Козловского.

А летчик в отставке Сергей Александрович любил время от времени, довольно, надо сказать, ловко пародируя манеру Козловского, неожиданно запеть: «Я встретил ва-а-ас, и все-о-о-о такое». Все смеялись всякий раз.

Первый холодильник назывался «Север». Он испортился почти сразу же. Несколько раз приходил мастер и его чинил, но он опять ломался.

Потом появился подержанный, но неистребимый «Саратов». По ночам он издавал такие же примерно звуки, какие доносились иногда из комнаты Гали Фоминой, когда к ней приходил какой-нибудь очередной жених. Женихов было много, и они часто сменяли друг друга.

Потом она все-таки остановила свой выбор на Лене Танкилевиче. Он был рыжий и однорукий. Руку потерял на фронте.

Знакомый художник, в чью мастерскую, гуляя по центру, я часто заглядывал, потому что у него всегда было что выпить, любил время от времени повторять: «Лучше быть членом Босха, чем членом МОСХа».

Впрочем, членом МОСХа он все-таки тоже был, хотя не очень любил в этом признаваться.

Однажды зимой, долго гуляя по заснеженному Новодевичьему кладбищу в тщетных поисках могилы Хлебникова, я заболел сильнейшей ангиной, с которой провалялся пару недель.

Зачем мне так уж понадобилась именно эта могила, я уже вспомнить не смогу.

Это было давно, примерно в 1966 году.

В это время я был в Эстонии, в маленькой деревне. Телевизора не было. Да хоть бы и был. Что я, ехал туда, чтобы телевизор, что ли, смотреть?

Когда в начале сентября я вернулся в Москву, я все время слышал вокруг себя совершенно непонятные слова «Штирлиц», «Плейшнер», «Мюллер», «радистка Кэт».

Кто-то из друзей все-таки объяснил мне, что все это значит.

Эти «Зингеры» стояли во многих квартирах. Была такая машинка и у нас.

На ней мама сшила мне вельветовую курточку на молнии. Я носил ее года три.

Я почти сразу выучил это трудное слово «Теночтитлан», а у Смирнова никак не получалось. Он очень злился, но виду не подавал.

Потом он не выдержал и сказал, что зато он умеет шевелить ушами. И показал.

Через некоторое время я тоже научился. А он слово «Теночтитлан» так и не выучил.

Когда наступала весна, мы, надев резиновые сапоги, радостно ходили по лужам и при помощи щепочек и обломков кирпича перегораживали ручейки, заставляя их течь в другую сторону.

Я помню, как женщина со странным именем Ганя, когда ее подзывали к телефону, всякий раз говорила: «Это кто?» Женщина Валентина Николаевна говорила: «Слушаю». Ее дочка Анька говорила: «Вас слушают». Бывший майор Никитенко говорил: «На проводе». Пожилая и интеллигентная Клавдия Николаевна, семье которой когда-то принадлежала вся квартира, говорила: «Алоу». Метростроевец Гаврилов коротко и грубовато говорил: «Да». Алкоголичка Нюра, которой никто никогда не звонил, брала трубку и говорила: «Вам кого?»

В Центральных банях, куда отец водил меня пару раз, мне очень нравился бассейн. Прежде всего тем, что он был мелкий и в нем можно было стоять. Потому что плавать я не умел.