Алина Витухновская: Человек с синдромом дна

Публике и отдельным невротичным «манипуляторам» такой герой и нужен.

В этом смысле — я — конечно, не герой. Избавьте.

Знаете ли вы русского гея, как знаю его я? Нет, вы не знаете русского гея!

Я знаю русского гомосексуалиста, как самое себя. И даже более, чем самое себя. Кажется — в своей высшей внесексуальной уже ипостаси он и есть я. Я знаю его как нечто переменчивое, но при этом монументально-стойкое в подлинности своей. Как памятник Пушкину. Как выстрел Дантеса. Как текущая нефть. Как растущий курс.

Он был всегда, я хранила его в себе почти с Добытия, как может только Лолита хранить Гумберта (к примеру). Или же — наоборот — как Мальчико-Лолит хранит своего Маленького Адольфика.

Он был во мне всегда, но зафиксировался в плотском каком-то образе, пожалуй в стильных европейских девяностых.

С тех самых пор русский гей четко ассоциируется у меня с прогрессизмом и Европой.

В русском гее не было всего этого — ордынского, татаро-монгольского, евразийского, потрепанного, мужицкого, разухабистого. Вечно-женственного, к слову, в нем так же не было.

Русский гомосексуалист был сама изысканность, сама утонченность, сама отстраненность, сама образованность.

Всему лучшему в себе — я обязана русскому гею.

Я дружила с ним, я делала с ним дела. Я…

Революцию я тоже делала с ним.

Русский гей пришел с рейва, с Байрона, с Берроуза, тогда как ваш «пацанчик» пришел с «района» и все продолжает пятиться то под электричку, то в тюрьму.

Русский гей был талантлив, аферистичен, умен, красив. В какой-то момент он потерял свои отличительные черты, снял черное — черный латекс, черное пальто, снял черный парик, с корнем вырвал прекрасные реснички Миши Бьютифула, он перестал быть богемен, он повзрослел, проник в политтусы, эмигрировал, адаптировался, мимикрировал. Но… Я милого узнаю по походке.

И вот — из путинского небытия, из тревожного, затхлого русского мира, из мордоровского морока — вновь возникает Он!

Первого заприметила я здесь, на местности, в салоне. Сидел он средь ширококостных, широкобедрых, с кустодиевским унылым оскалом женщин — встревоженный, с синячками, утомленный сомнительного гешефта бессонницами, молодой, но как-бы уже покоцаный здешней жизнью, как-бы уже заранее не свежий, исполненный провинциального (как часто они) трагизма.

Поверх воробьиного его тельца в попытке облепить — болталось нечто дермантиновое, волосы были уложены лаком, будто вылез он из фильма «Ликвид скай», но местного изготовления, к примеру, какого-нибудь там Луцика.

Глаза его, повстречавшись с моими, загорелись, тем (известным мне издревле) светом, и мы смотрели друг на друга в упор несколько еще мгновений, как делают это те незнакомцы, что вдруг опознают друг в друге носителей некоего общего тайного знания…

Второй — холеный донельзя, бледный, с черными (но не дорого крашенными), при этом еще прекрасными волосами — вперился в меня взглядом на эскалаторе, как, впрочем, и я в него — и опять — синхронно.

Меж этих двух было еще много — однотипных, конвеерных, собранных будто специально к русскому апокалипсису, но эти двое запомнились мне более.

Все они были словно неудачной копией с тех (из девяностых) — антично-идеальных — плохонько одетые, бедные, в вышедших из моды рейверских курточках — символизировали они наступившее безвременье, упадок, опять-таки русский мирЪ, грядущую нищету, предсмертные оргии, безработицу, помойки, нечто невыразимо-отчаянное, но (уже) некрасивое. Столь некрасивое, что их даже не было жаль.

Знаете ли вы что сделала Россия с русским геем, так как знаю это я?

Долготерпение, как и долгострадание создают даже некий, кажется, специфический уют. Уютно хрустят, старческие, к примеру, кости. Не после удара, аварии, а в рамках какого-нибудь медленного дегенеративного заболевания. Старикам уютно стареть, обращаться в морщинистое уродство, сухаристым скелетом соскальзывать в «тре-ни-ки» и «тап-ки» (или же «та-по-чки» — так уменьшительно-ласкательно — еще уютней и еще страшней). Уютно вязнуть в болоте, есть в этом какой-то тревожный некроэротизм. Уютно даже лежать в могилке, готовятся здесь к ней загодя, многие — почти с рождения, к старости готовность эта обретает благостно-религиозные черты.

Россиянский уют комфортен только нутрянному онтологическому жильцу, эдакому мамлеевскому червю. Для других же (как для меня) он смертельно опасен. От него разит катастрофой. По возможности избегайте россиянского уюта.