Гийом Мюссо - Квартира в Париже

Я посещаю подготовительный класс начальной школы на улице Сен-Бенуа. Раз в два дня меня забирает оттуда отец. Сейчас среда, вторая половина дня. Мы вышли из кино на улице Кристин, где посмотрели «Короля и птицу» [38] Le Roi et l’Oiseau – первый французский полнометражный мультфильм. . Мне грустно, но не из-за фильма. Я уже не могу сдержаться и реву. Отец достает из кармана большой носовой платок – у него всегда при себе такие платки, – вытирает мне глаза, нос, убеждает, что все будет хорошо, что он найдет выход. Он всегда сдерживает свои обещания, но в этот раз я смутно догадываюсь, что ситуация сложнее обычного…

Ливень возвращает меня к действительности. Очки совсем залило. Я уже ничего не могу разглядеть, барабанные перепонки вот-вот лопнут. Не желаю больше об этом думать! Зачем я совершил эту ошибку, зачем сюда вернулся? Как умудрился совершить такую грубую оплошность? Рассеянность? Крайняя усталость? Подсознательная тяга к очной ставке? Но с кем?

С самим собой, дубина!

– Мне страшно, папа! – скулю я.

Перестань, ты большой мальчик. Мы не расстанемся надолго, обещаю.

Я и тогда уже не верил этой клятве. Будущее подтвердило мою правоту.

Я плачу и сейчас, как слезливая размазня. Такими же слезами, как в детстве.

Я шатаюсь, хочется присесть, но прежние скамейки куда-то подевались. Такие нынче времена: наплевать им на нашу усталость, наши раны не вызывают у них сочувствия, и они не готовы нас приютить. Я закрываю глаза, у меня такое чувство, что они больше не откроются. Кажется, сейчас я потеряю сознание, но я сохраняю равновесие и стою неподвижно под хлещущим дождем. Время останавливается.

Сколько минут проходит, прежде чем я снова размыкаю веки? Пять, десять, полчаса? Когда я прихожу в себя, дождя уже нет. Я продрог до костей. Протираю очки, и на мгновение мне кажется, что кризис миновал, что вода с небес очистила меня. Полный решимости забыть этот эпизод, я ухожу с площади, шагаю по улице Жакоб, потом по улице де ла Сен.

Внезапно я окаменеваю. В витрине галереи скульптуры я вижу свое отражение и замираю как громом пораженный. Нет, дальше так жить нельзя, это очевидно. Дело даже не в том, что я никуда не двигаюсь. Вся штука в том, что единственное место, куда меня влечет, – «не важно куда, лишь бы подальше от этого мира» [39] Ш. Бодлер. Any Where Out Of The World, стихотворение 48 в сборнике «Парижский сплин», 1869 г. – Прим. автора. .

Отвратительное собственное отражение в стекле. Невыносимо! Я потрясен, меня обуревает желание все это прекратить. Немедленно.

Я сжимаю кулаки. Взрыв! На стекло витрины обрушиваются безумные удары – в лоб, сбоку, апперкот. Я даю выход дурной энергии. Испуганные прохожие избегают на меня смотреть. Еще прямой, сбоку, апперкот. Осколки стекла. Кулаки в крови. На душе легко, осанка юноши. Я колочу себя без остановки, пока не теряю равновесие и не шлепаюсь на тротуар.

Надо мной склоняется лицо в окаймлении белокурых локонов.

Это Маделин.

– Хотелось бы услышать объяснения.

– Ничего я вам не скажу.

Уже стемнело. Маделин и Гаспар ждали перед больницей имени Помпиду заказанное такси. Две темные нервные фигуры на фоне стеклянного кораблика на приколе у пристани. У Гаспара был недовольный вид: тяжесть в голове, одна рука забинтована, другая в лубке.

– Учтите, если бы не я, хозяин галереи подал бы на вас в суд! – уже не в первый раз напомнила ему Маделин.

– Разве дело не в чеке на огромную сумму, который я выписал?

– Послушайте, что на вас нашло, чего ради вы принялись крушить это стекло? Чем оно вам не угодило?

Но на Гаспара не действовали шутки.

Такси, белый «Мерседес», мигая аварийкой, затормозило рядом с ними. Видя, что один из пассажиров ранен, водитель вышел и открыл для них дверцу.

Машина тронулась, проехала по улице Гренель и пересекла по улице Конвансьон 15-й округ. Пока они ждали на светофоре, Гаспар разговорился. Прижавшись носом к стеклу, он сделал странное признание:

– Между прочим, я родился в трех улицах отсюда. В роддоме Сент-Фелисите, в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году.

Маделин не смогла скрыть удивления:

– Я всегда принимала вас за американца!

– Американкой была моя мать, – ответил он, когда «Мерседес» снова тронулся. – После окончания Йельского университета она получила работу в Париже, в «Коулман энд Векслер» – большой нью-йоркской адвокатской фирме, только что открывшей здесь свое отделение.