Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

Со свету казалось – глубокая ночь уже, темнота вокруг.

Народу как назло.

«Вот ведь придурок!»

Сзади топали казённые ботинки.

Охраннику легче бежать. Люди, которых обегает Фима, останавливаются, оглядываются и, увидев, что за ним гонится человек в форме, отступают в сторонку.

Так и нагнать может.

Фима свернул в арку проходного двора. Кот прыснул из-под ног, зашипел. Не успел Ефим пробежать арку, в ней уже гудит топот преследователя – близко совсем.

В дальнем конце двора хитрый проходной подъезд в старом доме – в парадное ведёт узкий коридорчик с поворотом. Там всегда темь кромешная, лампы никто не вкручивает. В толстенной дореволюционной стене – глубокая ниша, размером с окно. Потому и бросился Фима в этот двор, вспомнил: в детстве, когда в казаки-разбойники играли, прятались там. Заскочишь, притиснешься в угол – и погоня пролетает мимо. Пару раз всего успел сыграть – потом баба Настя запретила по улицам бегать: машины носятся, сбить могут.

Забежав в подъезд, Фима запрыгнул в нишу, прижался к стене и, сделав глубокий судорожный вдох, затаил дыхание.

Через несколько секунд в подъезд вбежал охранник. Его массивная фигура стремительно вспорола темноту, готовая в два прыжка преодолеть коридор. И вдруг – остановился на полном ходу. Судя по звуку, ладонями в стену упёрся. Запрыгнул в нишу и тут же, будто делал это не на ощупь, а при ярком свете, крепко прихватил Фиму за ворот.

Молчали. Два громких хриплых дыхания в темноте, короткая возня.

Охранник спрыгнул вниз, увлекая за собой Фиму и чуть не повалив его на пол. Пошарил свободной рукой в темноте ниши – проверил, не бросил ли тут Фима украденное. Ничего не обнаружив, потащил его во двор.

«Медаль тебе дадут», – улыбнулся про себя Фима, поглядывая сбоку на его серьёзную физиономию.

Через двор Фима прошёл без сопротивления. Но в арке, осознав, что его тащат обратно в супермаркет, заартачился. Сказал:

– Стой. Зря это… Не брал я ничего. Не от тебя убежал.

По-прежнему молча – посапывая шумно и играя желваками – человек в форме отпустил Фиму, обеими руками всего обхлопал, брезгливо помял карманы джинсов.

– Не брал, говорю, ничего. Дай выверну карманы.

С улицы в арку заглядывали прохожие. Некоторые замедляли шаг, чтобы разглядеть получше пойманного вора.

Фима вывернул карманы.

– Видишь, ничего.

Склонив на бок голову, охранник скривился в недоброй усмешке, окатил его презрительным взглядом.

Ефим тоже усмехнулся, тем же взглядом ответил. Хотел сказать ему: «Извини, не видать тебе медали».

Охранник отступил на шаг и, размахнувшись, саданул Фиму кулаком в живот.

Ёкнув, Фима согнулся пополам и сполз вниз по стене. С ужасом почувствовал, как по щекам побежали слёзы.

«Этого не хватало!»

Охранник отвернулся, спокойно достал сигареты, зажигалку. Прикурил, вразвалку пошёл к подъезду, в котором только что выловил Фиму, – решил, наверное, обыскать там ещё раз, подробней.

Тошнило. В животе лежал увесистый раскалённый булыжник. Почему-то громко гудело в ушах, и слюны во рту было столько, что не успевал глотать. Принялся сплёвывать себе под ноги.

Сидя на корточках, Фима старательно вытирал слёзы, которые никак не хотели униматься. Вроде бы ничего особенного: подумаешь, в пузо получил, – а они всё бегут и бегут.

«Так тебе. Нашпионился?»

Кот, мягко покачивая хвостом, прошествовал через арку на улицу.

«Интересно было? Так не насмотрелся, решил исподтишка. Чего нового увидел?»

Следом за котом, по-прежнему вразвалку, прошёл охранник. На Фиму не взглянул.

Посидев ещё немного, Фима поднялся и вышел на улицу. Слёзы – досадный триумф физиологии – унялись. Живот при ходьбе побаливал, и тошнота не прошла, но не сидеть же там до утра.

По улице катился всё тот же ветреный вечер, вертел свой унылый калейдоскоп из летучего мусора и неприветливых лиц. Как ни уныл этот вечер, как ни прошит сквозной безнадёгой, но сейчас предстоящая прогулка домой – возможность послушно превратиться в кусочек его калейдоскопа – показалась Фиме приятной, полной сладкого утешения; и даже ноющая боль в животе неожиданно откликнулась чувством странного, смешанного с отчаянием, удовольствия.

«Всё ясно наперёд. Безнадёжно – зато ясно».

В фонарях, как в перевёрнутых алюминиевых гнёздах, лежали сизоватые яйца ламп, светились еле заметно. На плечах бронзового Пушкина, как огоньки на крыльях самолёта, мигали алые кляксы – отблески с неоновой вывески суши-бара, раскинувшегося у него за спиной.