Лоренс Даррел - КОНСТАНС, или Одинокие Пути

Увы, он не мог сказать того же о себе.

— Я очень изменился, — серьезно произнес он, но подмигнул ей, — правда, в худшую сторону. Я стал циником. Передайте Робину, что я его презираю — за то, что он струсил и не пришел повидаться. Мне известно, что он сейчас живет в доме с таким маленьким лифтом, что мне ни за что туда не влезть с моей коляской. А он притворяется, будто у него грипп. Передайте ему, что в качестве наказания я напущу на него одну темнокожую женщину, в ней столько силы и очарования, что ему придется с ней переспать.

Однако Констанс решила, что Блэнфорд должен сам разбираться с Сатклиффом — без ее посредничества. Но ничего ему не сказала, и когда они прощались, лишь попросила:

— Не очень сердитесь на Робина, он и вправду подвержен простудам.

— Я сержусь, — мрачно отозвался Блэнфорд, — потому что он стал чересчур строптивым и дерзким — в конце концов, он мое творение, и негоже ему рваться на свободу, тем более демонстрировать собственную волю. Выходит, что моя власть над ним не так уж безгранична, черт бы его побрал. Я велел ему быть в аэропорту. А он ослушался меня. Значит, должен быть наказан!

Выйдя от Блэнфорда, Констанс поехала в свою старую клинику к Шварцу, как всегда, обрадовавшемуся ей. Переживавшие довольно спокойный период, Пиа и Трэш вместе работали над невероятным гобеленом. Это была копия находившейся в Авиньоне знаменитой картины из папской коллекции «Страна изобилия: Кокейн», которая наряду с прочими шедеврами была превращена Гобеленами [208] Имеются в виду братья Гобелены, которые на своей фабрике в 1450 году начали производить шпалеры (гобелены). (Прим. ред.) в источник наживы. Умиротворяющая работа, мотки разноцветной пряжи отвлекали обеих женщин от внешнего мира, они сидели перед белым окном тихие, как монашки. Констанс пришлось подождать, пока Шварц разговаривал с ревностным американским психоаналитиком, который работал с ним вместе и часто прибегал к его «контролируемой беседе» при лечении некоторых очень сложных пациентов; это были «отступники» из числа многочисленных теперь в Женеве приверженцев Рудольфа Штейнера. [209] Штейнер Рудольф (1861–1925) — немецкий философ-мистик, автор оригинального эзотерического учения — антропософии, создатель соответствующей эзотерической общины. (Прим. ред.) Их астральная теология молодому американцу абсолютно незнакома. Из кабинета Шварца доносились печальные протяжные фразы:

— Я дал ему свечку, которую вы прописали, но в его теперешнем состоянии не могу подавить его.

— Подавить?

— Извините, поддержать.

— Понимаю.

Очевидно, хотя пациент и был отступником, он еще не отделался от некоторых теософских представлений.

— Что вы предлагаете? — спросил Шварц.

— Из них двоих он более религиозен; ему, как говорит он сам, довелось добиться глубокого погружения — до уровня, на котором «астральное общение» оказалось возможным. Погрузился он так глубоко, что его настигло поэтическое прозрение — так он это называет. А потом его жена отказалась спать с ним. Она сказала, что от него пахнет, как от мумии, — бальзамирующим составом. Черт, прозрение, это, конечно, паршиво. Пока я запер его, напоив успокоительной микстурой.

— Что еще мы можем сделать? — спросил старик, когда они стали говорить о Пиа. Этот вопрос он всегда задавал с утрированным еврейским акцентом, это был излюбленный его вопрос. А теперь он был задан и Констанс. — Aber, Констанс, что мы можем сделать?

Он уже подумывал о шоковой инсулиновой терапии, но Констанс так решительно воспротивилась, что он отказался от этой идеи.

— Вы совсем лишите ее разума, — говорила Констанс. — В конце концов, ее болезнь связана с определенной ситуацией, и существуют люди, которых это тоже очень серьезно затрагивает.

Открыв для себя Аффада и познав головокружительное счастье в его объятьях, Констанс стала намного добрее к тем, кто по-настоящему любит — даже неуклюжая любовь Сатклиффа стала казаться ей скорее трогательной, чем смешной и нелепой; ну а маневры наивной и добродушной негритянки добавляли их отношениям очарования и трагичности. Пиа хныкала и поскуливала, как больной ребенок, кем она, в сущности, стала, тогда как Трэш отвечала ей энергично, уверенно, с убежденным видом излагая очередную отчаянную глупость своим прекрасным порочным голосом, низким, как звуки виолончели.

— Я хочу, чтобы мы спали в одной большой кровати, — заявила она однажды Шварцу. — В ней хватило бы места для всех — для Робина и Пиа, для их друзей, если они захотят присоединиться к нам. Моя мама всегда говорила «никому не отказывай», и проповедник в церкви тоже говорил, мол, отдавайте все, что имеете. Но Робин не такой, и Пиа не такая. Может, мне лучше уехать?