Александр Бренер - Жития убиенных художников

Это и есть авангардистский жест — охватить чувством и умозрением весь корпус мировой культуры. Хоть на секундочку.

А потом можно и отдыхать.

Революция им в этом помогла. Всё лежало в руинах. Солнце встало и осветило долину Иосафата. И было видно — когда-то здесь был сад Эдем. И стояла Вавилонская башня. И лежал чёрный камень Каабы. И высился монастырь господа нашего Аполлона. И горела на небе звезда Вифлеемская.

«Ох, дымись луна. Мёртвое море в теле моём, и земли, и расы, и нации».

«Возьму сирень — трупом пахнет».

«Когда я взвешивал рифмы, явилась мне женщина. И в скуле её была скрипка, и в глазу папироса, и была она суха и жёстка и желта, и сказала: „Я Венера твоя“».

«И закрыл я лицо руками. Но она уже уходила и кричала: „Верни мне мою молодость! Верни мне прекрасную молодость мою!“»

Ох!

Так Малевич вернул молодость миру — родил дитя чёрное, квадратное!

И удовлетворилась солдатская Венера Ларионова.

И начертал Формулу Весны Филонов.

И Летатлин полетел в небеса.

И Шаршун, как шмель, шелестел шершавыми лишаями живой живописи.

И побеждённое Солнце обрадовалось победе детей своих.

Да, они умели обхватить своими лапами материальную душу Земли-планеты, умели насладиться её теплом, телом, массой, фактурой, её юностью и зрелостью…

В отличие от них несчастные художники 90-х годов прозябали.

У них не было наглого и сладкого желания обхватить мировую культуру, совокупиться с ней.

Не хотели они заглянуть в тёмные чуланы истории.

Боялись они и страшного, рокового ощущения нуля форм, Ничто.

Не знали они ни жаркого в бутылке пламени, ни ледяного кинжала холода.

Они были теплы — теплы и бледны, как блевотина.

И ещё у них были ошмётки каких-то нищих, убогих знаний: чуть-чуть Бодрийяра, немножко Лифшица, чуточку Гройса, чуток Фрейда, капелька Гегеля, с напёрсточек Гринберга, маленько Харджиева, малость Делёза, слегка Маркса, немного Фуко, едва-едва Лотмана… и много-много «Художественного журнала», «Флэш арта» и подобной же макулатуры.

Московские художники дрожали, трусили, заискивали.

Они, эти нищие дяденьки в приличных ботинках, стояли с протянутой рукой — и канючили.

Они были прозрачны в своём нищем желании успеха и признания.

И произведения их не были тёмными и загадочными, непроницаемыми и странными, как подобает великим творениям искусства.

Нет, их произведения тоже были прозрачными, как кабацкий коктейль, и заискивающими, просящими жалкую милостыню внимания, как телевизионная барышня.

И клепали, клепали инсталляции, захламляя Землю.

И не открывали новые неведомые миры в своих головах и мастерских, а искали новый успешный мир в Нью-Йорке и Амстердаме, в Берлине и Хельсинки.

Не были они гениальными еретиками, яростно атакующими церковные догмы Маринетти или Пикассо. Они готовы были сотрудничать с любым западным прощелыгой, с любым Николя Буррио или Дэном Камероном, с любым Маурицио Каттеланом или Райнером Ганалом, с любым заезжим проходимцем и гешефтмахером, с любым дилером и галеристом-мошенником.

И при этом эти художники ещё были снобами.

Как сказал великий поэт:

«Наше время, изобилуя открытиями в химии, механике и физике, навело многих талантливых, но несчастных художников на мысль, что оные открытия есть вещь замечательная и вечная. Повинуясь слабому сему рассуждению, отроки и старцы не токмо философию, но и сердце человеческое забыли. Почитая себя пупом вселенной, облечённые в золочёные мундиры и застёгнутые в траурные сюртуки, по вечерам круги непотребные совершая, Храм Аполлона и Деметру презрели.

Лето от лета сады поэзии хирели и засыхали. Ни сладкогласие имён, ни благоухание воздусей и солнца в оных не примечалось. Под одеждой сии не чувствовали ни прекрасного тела своего, ни трепетания жил и мускулов, ни лежащих в оных морей, ни произрастающих рощ и градов. И лик Господа нашего Аполлона почернел и сжался».

Вифлеем.

Варфоломей.

Каракумы. Бомбей.

Кочубей. Авдей.

Колизей.

Мавзолей.

Пизда. Бзда.

В своей жизни я получил мало похвал и поощрений. Так уж вышло — по разным причинам.

Во-первых, я никогда не занимался чем-то таким, за что обычно хвалят. Хорошим учеником не был. Достойным профессионалом — тоже. Муж, отец и сын я — никакой. Ни малейшего долга не исполнил. Лояльности нигде не проявил. Возможно, я — поэт, но ремесло литератора презираю (в отличие от других ремёсел, которыми восхищаюсь: ремеслом пекаря, например, или столяра, или водопроводчика).