Александр Проханов - Среди пуль

– Я выполнил ваше приказание, – продолжал Белосельцев бесстрастно, чувствуя лицом дуновение воздуха, растревоженного движениями Руцкого, и в этих дуновениях присутствовали запахи дорогого табака и одеколона. – Я встретился с офицером «Альфы». Получил от него подтверждение – они не пойдут штурмовать. Они требуют, чтобы мы не стреляли, выслали к ним связного, добровольно сложили оружие. Тогда никто не будет убит.

– Да я не сомневался, что они – мужики настоящие! Я их каждого по имени знаю! В 91-м они вели себя как мужики! И теперь как мужики ведут! – Возбуждение Руцкого, его броски и метания угасали, словно в западне, куда его заманили, обнаружилась брешь. Его выпуклые глаза с удовольствием смотрели на Белосельцева.

– Нет безвыходных положений, генерал! – сказал Руцкой, и произнесенное им не было пустым звуком, а проверенным суждением, которым он награждал человека, доставившего добрую весть. – Судьба гоняется за мной с пистолетом, или с ракетой «воздух – воздух», или с агентами президентской охраны. А я ухожу от судьбы! Перед самым ее носом делаю вираж, противоракетный маневр, вправо, вниз, со скольжением! – Он вонзил в воздух большую белую ладонь, показывая, как обманывает судьбу. – И пули летят мимо, одураченный «Фантом» промахивается, тупая «наружка» президента рыскает в пустоте! Надо постоянно менять курс, генерал, уходить из-под удара, и тогда мы будем жить долго!

Руцкой усмехнулся своему остроумному сравнению, а Белосельцев подумал, что в этом сравнении выражена не философия вероломства, а инстинкт выживания. Все безнравственные метания Руцкого есть биологическое свойство жизнелюбивой, ориентированной на успех натуры, которая в условиях постоянной опасности научилась избегать, уклоняться, выигрывать.

– Но кроме этого, генерал, есть перст Божий! – Руцкой поднял белый крепкий палец, показал его Белосельцеву, и тот без иронии подумал, что этот белый вымытый палец для него, Белосельцева, и есть Божий перст, указующий ему путь к погибели. – Когда я попал в плен и эти придурки-пуштуны меня подвесили, я висел на солнце, как вобла, высыхал и терял воду. По мне, как по вобле, ползали мухи. Я отключался, терял сознание. Они разводили костерок, а я думал, что они будут меня коптить. Я взмолился: «Боже, если ты мне скажешь сейчас, что я должен умереть, я умру! Сам остановлю в себе сердце, перестану дышать! А если ты мне скажешь: живи! – я выживу, и пусть они мне в задницу горящую головню втыкают! Выживу, если ты, Боже, этого хочешь!»

Это откровение было понятно Белосельцеву. Жизнелюбие Руцкого, желание быть, уцелеть, не являлись обычным животным инстинктом, а стремлением сберечь свое предназначение, свой особый путь, определенный ему промыслом Божьим. Вероломно меняя друзей, изумляя противоречиями, многословными, шумно-пустыми речами, он сберегал не себя, а свое предназначение, свой удел, глубинный, сокрытый в нем светоч. Окружал его экранами, защитными слоями, понимая свою жизнь как вместилище этого света, этой лампады, зажженной не им, а высшей, божественной силой.

– Когда я висел, и язык мой, белый, распухший, вывалился изо рта, и по этому языку ползали мухи, мне вдруг явился монах. Весь в черном, в клобуке, с серебряным крестом. Встал перед моей дыбой и сказал: «Живи! У тебя впереди будет много мучений, много узилищ и тюрем! Превозмоги все и станешь тем, кем должен стать! В должный час будешь призван и спасешь Россию!» И исчез. Я выжил, стал вице-президентом. Сейчас, когда Ельцин отстранен, я – президент России. Я знаю, что никакие штурмы, никакие танковые и авиационные удары меня не убьют. Я сделаю то, что должен сделать! Так предсказал монах!

Белосельцева не поразили слова Руцкого. Не изумило его откровение. Асфальт в Останкино, покрытый грудами истерзанных тел, Клокотов с дырой в груди, в которой булькали и пенились легкие, голоногая женщина, чья матка была пробита свинцом, – все это являлось сопровождением уникальной судьбы Руцкого. Сопутствовало его промыслительному пути, на котором погибали его союзники и друзья, погибал и он сам. Но цель, которая была ему указана свыше, оправдывала эти потери. И его, Белосельцева, жизнь, и его, Белосельцева, смерть были оправданы Божественным промыслом, озарены тайным светочем, горевшим не в его, Белосельцева, сердце, а в сердце Руцкого. Белый палец Руцкого с хорошо вымытым ногтем и был для Белосельцева Божьим перстом, указующим в близкую смерть.

– Ты нам очень помог, генерал! – Руцкой поднялся, подошел к стенному шкафу, открыл дубовую створку, оглянулся на Белосельцева. – Я доверяю тебе, как себе. Так или иначе, штурм будет. Будет захват, будет шмон. Меня уведут и посадят. Сейчас я начну жечь бумаги. Я передам тебе чемоданчик. – Он вытянул из шкафа глянцевитый, чешуйчатый кейс с медными уголками и цифровым замком. Тот самый, что уже однажды видел Белосельцев. – Здесь – сокровища! Не бриллианты из Алмазного фонда! Не слитки золота!.. Несколько бумажек и пленок, стопка агентурных донесений!.. Ты это спрячь у себя, вынеси из-под огня! Сейчас не уходи, перехватят. Когда все уляжется, и я выйду из тюрьмы, верни чемоданчик. С помощью этих бумажек и пленок мы станем управлять государством!.. Ты понял, генерал?