Александр Проханов - Среди пуль

Он сидел, всматривался в полутемные углы, в стертые половицы, в голубоватый фарфор буфета. Словно сдувал с них пыль. Совлекал полупрозрачные покровы. И под ними, как переводные картинки, сочно, влажно вспыхивали родовые застолья, семейные праздники, визиты гостей, его детские пробуждения и юношеские бессонницы. Он совлекал покровы, развешивал их, как влажные косынки, и исчезнувшая жизнь обступала его своими видениями.

Он поднялся, еще не понимая зачем. Потянул бронзовую витую ручку комода. Выдвинул неподатливый скрипучий ящик. Из него дохнуло ветхими материями, лекарствами, нафталином и чем-то еще, не имеющим названия, связанным с исчезнувшей жизнью.

Засунул руку в ящик и среди катушек, лоскутков, пустых пузырьков нащупал круглую жестяную коробку. Вынул на свет, перенес к столу. Поддел и с легким хлопком снял крышку. И в коробке замерцали, заискрились, заиграли, как драгоценности, пуговицы. Он взял их в горсть, ощутил их каменное, стеклянное, пластмассовое вещество. Со стуком ссыпал обратно. Пуговицы, сделанные из перламутровых морских раковин, из полупрозрачных роговых пластин, из тисненого металла и граненого стекла, сыпались обратно в коробку. Этот стучащий, шелестящий звук был чудесным, полузабытым звуком его детства.

Он погружал пальцы в теплую чешуйчатую массу, извлекал на ощупь пуговицы, клал их на стол под свет лампы.

Здесь были две большие коричневые из черепашьего панциря пуговицы от детского пальто, которое когда-то носила мама. В фамильном альбоме хранился выцветший снимок, где мама, маленькая, стоит в этом пальто с черепашьими пуговицами. Здесь была круглая, похожая на жемчужину пуговица с блузки, которую надевала бабушка. В том же альбоме бабушка, молодая, красивая, таинственно улыбается, оглаживает кружева на груди, касается круглой пуговицы. Здесь были голубые стеклянные пуговицы с маминого синего платья, в котором она приходила с работы, снимала в прихожей шубу, и он помнил, как таял на ее волосах снег, смотрел снизу вверх на маму, на ее стеклянные пуговицы, зная, что сейчас она наклонится и обнимет его.

Тут были серые костяные пуговицы с летнего костюма отца. Он не помнил ни отца, ни костюма. Когда в детстве играл этими пуговицами, показывал их маме, на лице ее появлялось беззащитное выражение, и глаза наполнялись слезами.

Он извлекал из коробки пуговицы, раскладывал их на столе. Выстраивал из них батальоны, полки. Ставил впереди командиров. Под абажуром пуговицы переливались, складывались в загадочные орнаменты. Напоминали о счастливом исчезнувшем времени. Реяли над столом милые чудные образы, и он их благодарил и любил.

Он сидел, завороженный, над этими наивными изделиями. Осторожно, бережно ссыпал их обратно в коробку. Подержал на ладони стеклянную синюю пуговицу от материнского платья. Поцеловал, положил в коробку. Закрыл наглухо крышкой. Спрятал в глубину комода.

Он собирался лечь спать, чтобы в сновидениях удержаться еще некоторое время в этой неподвижности, в не связанном с реальностью забытьи. Наутро стряхнуть с себя сновидения и идти в Дом Советов.

Машинально включил телевизор, увидел знакомое лицо. Говорил Генсек. Он призывал народ не выходить в эти дни на улицу, не участвовать в демонстрациях и митингах, не поддаваться на провокации. Смысл его слов сводился к тому, чтобы люди, стремившиеся освободить осажденных, отказались от этого, оставались дома. Этот смысл, дошедший до Белосельцева, показался ему чудовищным, выглядел как предательство. Лицо Генсека было изменено, в нем происходила борьба, исказившая черты. Он был похож на какой-то корнеплод или дыню. На экране, который, казалось, не выдерживал смысл слов, возникали помехи – водянистые размытые волны. Желтая, как дыня, голова Генсека плавала в желтом студне.

Не дожидаясь окончания речи, он выключил телевизор. Лег в постель и стал думать о Кате. Она в этот час засыпала, отгородившись подушкой от темного, дующего окна. За окном бежали темные перелески, и оттуда, с опушек, смотрели на Катю лоси, зайцы и лисы своими изумленными, настороженными глазами.

Он проснулся утром с острым безусловным ощущением – сегодня, наконец, случится давно ожидаемое, грозное событие, которое завершит мучительную вереницу последних дней, перевернет ее огромным, отточенным лемехом, похоронит под собой еще один период его жизни. Это ощущение было необъяснимо. Родилось оно из его ночных сновидений, утреннего, в момент пробуждения, перебоя сердца, из бледного, водянистого пятна осеннего солнца.