Александр Проханов - Среди пуль

Он уложил в ее чемодан альбом и туда же, в глубину, сунул толстую пачку денег.

– Посидим перед дорогой, – сказал он.

Они сидели в разных местах, и ему казалось, что комната начинает остывать, как маленькая планета, невидимые духи жизни покидают ее.

– Пора, – сказал он.

Они взяли такси, подъехали к вокзалу, вошли в его гулкое, стеклянно-дымное пространство. Пока он нес за ней чемоданы, она несколько раз на него оглянулась. И лицо ее было несчастным.

Перед вагоном, на липком перроне, обнимались подвыпившие солдаты. Их торопил проводник. Он занес чемодан в купе, где сидели две пожилые женщины, разворачивали кулек с едой.

– Я очень скоро к тебе приеду, – сказал он.

– Да, – кивнула она.

– Ты баньку мне истопи, – пробовал он улыбнуться.

– Да, – сказала она.

Он поцеловал ее вслепую: в щеку, в висок, в губы и еще раз в глаза. Почувствовал, какие теплые и соленые у нее слезы. И пошел из вагона.

Он еще видел ее сквозь тусклое стекло с косыми следами дождя. Поезд тронулся, и она исчезла. Он шел вдоль поезда, а его обгоняли вагоны, проводники закрывали двери, и последний вагон оторвался от него, и открылись пустые рельсы, белые, блестящие в сумерках.

Поезд ушел, а он все шагал по перрону, и когда дошел до края, остановился. Посмотрел в ветреную пустоту с перекрестьями стальных путей. На этих путях горели низкие лиловые огни, словно глаза испуганных, настороженных животных.

«Боже мой… – повторял он беззвучно, глядя на эти огни. – Боже мой…»

С вокзала он вернулся домой на Тверскую. Долго сидел за столом недвижно, погруженный в тишину. Это была не тишина звуков, а тишина остановившейся жизни, когда в природе замирают ветер, рост трав, биение сердца, смена времен года, старение клеток. Все прекращается, будто перестают действовать законы пространства и времени и остается тень вещества, тень материи, помещенная в мертвенную неподвижность. Эти тишина и недвижность сменяются бурей и разломом континентов, когда в опустелый мир вновь вселяется закон, начинают действовать пространство и время.

То, что еще недавно мучило его, делало счастливым – его Катя, его живая любовь, – теперь оторвалось от него, не принадлежало ему. Удалялось в черной ночи. Вагон, где сидела Катя, уносился по холодным рельсам, мчался мимо темных подмосковных дач, ветреных опушек, размытых огней.

Другая жизнь, без Кати, та, что побудила его расстаться с любимой, отослать ее прочь, эта грозная гибельная реальность еще не наступила. Еще не захватила его. И на краткое время он остался вне жизни.

Он не мог догнать уходящий поезд, не мог кинуться вслед по насыпям, кручам, вершинам деревьев, по холодным блестящим рельсам за хвостовым огнем. Не мог подняться и идти в Дом Советов с его сквозняками, простуженным кашлем, ночным стоном, оплывшим огарком, отраженным в стволе автомата. Его душа омертвела, как бабочка в зимнюю стужу, сжалась, затвердела, и только в темной ее глубине слабо теплилась малая точка.

Комната, в которой он сидел под старинным, собранным из разноцветных стекол светильником, была комнатой его детства. Здесь он вырос среди любящих и любимых людей. Все до последнего эти люди исчезли. Но предметы, наполнявшие комнату, напоминали о них. И если всматриваться в каждый – в светильник, в буфет, в книжный шкаф, в деревянную спинку кровати, – то можно больно и остро, до телесной реальности, вызвать к жизни этих людей. Их любимые лица, глаза, звук голосов, запах табака, неповторимые жесты, среди которых он вырос, которые сделали его таким, какой он есть. Духи этих людей тайно витали среди завитков буфета, ветхих, висящих в комоде одежд.

Если подойти к растрескавшемуся, из красного дерева шкафу, то можно заметить на створке малую вмятину. След от удара, когда с товарищами, играя в индейцев, он обмотал себе голову пестрой тряпицей, метнул в бизона отточенное копье, и оно поразило старинный шкаф. Оставило на дверце малую метину.

Если снять со стола скатерть, вглядеться в щели и трещины, то где-то в них, глубоко, таится пшеничная пыль. Бабушка, вымыв стол, засыпала его белой мукой, раскатывала тесто, нарезала домашнюю молоканскую лапшу. Он отщипывал теплую мякоть, жевал, всасывал душистую сладость.

Если тщательно исследовать письменный стол, то за чернильницей, среди пыли и сора, можно найти пожелтелую иголочку елки, той, что стояла на столе в крестовине, сверкала шарами, мерцала теплыми мягкими свечками. От теплого воздуха поворачивалась на нитке хлопушка. Он тянулся к ней, вдыхал смолистый горячий дух, видел, как пробивает хвою жаркая капелька воска.