Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Белецкий упрямо переспросил:

— Помнится, на собрании вы поддержали Старкова насчет общих столовых?!

— Ну, что ж такого, я и теперь так считаю. Наше общество самое демократическое. Отчего же бояться инженеру сидеть вместе с подчиненным! Да, кстати, на СРЗ-1 так и делается… Это на флоте развели голубых кровей. Кушают же, например, в ресторане рядом столяр и ученый, едут в одном купе — народный артист и колхозник. А представляете, на флоте приходит с вахты матрос, позволения спрашивает, как положено, у Грищенки: «Можно, товарищ капитан, откушать?» А тот ему вежливо головой кивает: «Можно, товарищ Карельских, садитесь! Приятно вам кушать!» Вот это демократия!

— Нет, Громотков, — на флоте именно потому и порядок, что со времен Петра Первого ничего существенно не изменилось, уважение старших — древний морской закон. А вы хотите, чтобы я с мотылями да рогалями за одним столом обедал. Достаточно, что вы с ними сидите; дождетесь, капитан выговор влепит. Как-то у вас наивно… демократическое общество!! Слишком прямолинейно…

К одиннадцати часам на «Державине» окончили погрузку, руководили двое: пассажирский помощник Митрохин и дежурная Самигулина Роза. Судно то и дело вздрагивало всем корпусом, это второй механик готовил к запуску паровую машину и изредка проворачивал гребной вал. Пассажиры быстро растекались по курительным салонам, уютным уголкам, барам, шумно располагались в каютах, детвора радостно и суматошно носилась по коридорам, хлопали дверьми, без надобности открывали краны, включали громкую музыку, — словом делали все, что должны были делать люди, обживая новое место. Незнакомые мужчины и женщины легко заводили беседы, молодые стремились обособиться, пожилые создавали небольшие компании, кое-где уже слышались громкие популярные споры, но тут же все кончалось миром, ибо всем было ясно: вина не их — обстоятельств. Самые неприкаянные бессмысленно шатались по пароходу. Знакомые же, а таких было больше, вели спокойные незначащие беседы. Но вскоре все улеглось, затихло, самые нетерпеливые мужчины осадили питейную точку, где крупная розовощекая Зина — буфетчица ресторана, с широким скуластым лицом, выражением уверенности и здоровья на нем, играючи открывала бутылку зеленого стекла — чешский «Будвар» — обычным дельтовидным ключом, легко умещавшимся в ее по-мужски широкой ладони.

— Пффа-ак-к!!!

Она расставляла бутылки быстро, почти меча их на стойку буфета.

Старательные женщины уже навели порядок в своих каютах — так же основательно, как делали у себя дома; в сущности, «Державин» и был их домом на короткое время перехода до Мурманска.

Громотков направился в свою каюту, причем дважды у бронзовых поручней при переходе с трапа на трап был остановлен пустяковыми вопросами пассажиров, но механик не сердился, ему было знакомо это чувство предстоящей перемены, он и раньше замечал, что люди легко снимаются с мест, без сожаления расстаются с привычным укладом жизни.

Наконец лег в койку, взял новую книгу с полки, с хрустом разломил ее посередине, вначале бодро, с интересом начал читать, но усталые мысли лениво ворочались в сознании, глаза механически бежали по строчкам, однако смысл прочитанного не откладывался в голове. Кроме того, казалось, что все постороннее: лишний звук, скрип, мелодичная музыка — существует, чтобы отвлечь его внимание от книги; вернее сказать, механик сам с удовольствием отвлекался на шум, стук или голос.

Его внимание привлек силуэт напротив, четко отпечатанный на шторке иллюминатора; он услышал надрывный плач грудного ребенка и тогда понял, что размытый силуэт принадлежит женщине-матери.

Мать, не видимая за дрожащей ситцевой занавеской, пришептывала, гукала, сладко уговаривала мягким говорком дитя, а то вдруг закипала, сердилась, но ребенок все плакал, не переставая, жалобно и тоскливо.

— Санечка! Сашуня! Миленький мой, успокойся! Ну поглядите сюда, поглядите на него! Что же это с тобой делается, горюшко мое?! А?!

— Мальчонка али девка? — неожиданно спросил другой, старушечий, голос.

— Да дите! — ответила молодая, сердясь на незнакомку за ее вмешательство.

И снова, обращаясь к ребенку, проговорила:

— Ну надрывайся, надрывайся, шельмец, может пупок накричишь…

— Чего делала?!

— Да усе уж, — расчувствованно продолжала молодая, — и клизмочку, и водички давала с сахаром. Кричит себе — и все, в каюте кричал, здесь кричит, ох и замуздыкалась я с ним.

— А батька где же?