Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Рыжее утро еще дремало в ресницах, когда Рогоза встал, помылся бодрящей водой из колонки, оделся и пошел на базар. Город уже встал. До рынка Рогоза добирался долго, медленно и сонливо раскачиваясь на заднем сиденье троллейбуса.

Рыночная площадь оглушила звуками, криками, и разноголосые «тары-бары» мощно поднимались вверх, где в сатиновом небе палило солнце.

Очередь за огурцами змеилась лениво: вперед, на месте и снова вперед — всего десяток шагов за полчаса по белому солнцепеку. И Рогоза уже подумывал уйти, но вдруг подошел ближе к одинокой старушке, стоявшей впереди очереди, и попросил:

— Мамаша, товарищи, разрешите без очереди! Целый год живого огурца не видел!

Старушка приветливо посторонилась.

— Вам который? — с охотой подхватила ловкая продавщица.

— Да любой, — махнул Рогоза, — который посмешнее.

Рогоза повернулся затем к старушке и весело сказал:

— Ну, мамаша, спасибо за доброту. Дай вам бог чего хочется и без очереди.

Старая женщина обернулась, глаза близоруко сощурились, и, отчего-то волнуясь, сбивчиво, но отчетливо проговорила:

— Да это же Ваня! Откуда?! Рогоза! Вот так — встреча!

Рогоза неловко качнулся, словно ударился о невидимую преграду, как муха о стекло.

Он даже ощутил эту легкую силу удара, но не удивился.

— Нина Корниловна!!!

— Да, Ваня, это я, это я!!

Выражение страха и удивления все еще держалось на ее лице.

Теперь он узнал ее, он вспомнил даже давнее прозвище ее — Колючка. И от этого смешался и покраснел.

Очередь, вначале любопытная, теперь равнодушно оттерла их в сторону.

— Ну, здравствуй, Ванюша, какой же ты теперь?! Дай поглядеть-то!

Она внимательно осмотрела его. Протянула тонкую нервную от волнения руку, и Рогоза осторожно, бережно, как завядший цветок, подхватил ее.

Он видел: она изменилась, похудела, стала суше, фигура охвачена широкой юбкой, в пепельных волосах блестит стеклянная брошь в бронзовой оправе.

— Ваня! — воскликнула она. — Да ты ж седой, мальчик мой! Сколько же тебе?! Тридцать, сорок? Нет, что это я! — она сердито взмахнула рукой. — Конечно же, сорок!

Сначала она потрогала его рукой, затем прижалась к плечу, и в этом робком движении было столько тепла, что Рогоза с трудом удержал тугой комок.

Она спросила:

— Где же ты пропадал, Ванюша, все эти годы? А? — Она качнулась в сторону, видимо что-то мешало ей сосредоточиться только на нем. — Столько лет, столько лет!

Молчаливая и незаметная до сих пор природа вдруг преобразилась, выше стало солнце, суше земля, а звуки — громче.

Они остановились в тени; там в густых кронах с веселым щебетом гнездились птицы, из темно-зеленой гущи падали на них то лист, то сухая корочка дерева.

— Где же ты был, Ванюша? Рассказывай! Ну! — И тут же перескочила на другое: — Помнишь Горохову Катю? Русачку. Как вы безбожно влюбились в нее, вы, переростки войны, знаменитые ухажеры из восьмого «Б». И она была под стать вам, стройная, веселая, мальчишеская… Но, Ваня, теперь это злая и вредная бабка, ей-богу!! А где твой друг — знаменитый Солянкин? Говорят, он вырос до главного инженера завода где-то на Украине. Из вашего класса больше никто не вышел в люди, но какие вы были милые дураки! Теперь таких нет…

Рогоза мучительно пережидал этот поток, он хотел остаться в легком бездумном состоянии и внутренне протестовал против ее любопытства, которое неизбежно приводило к одному вопросу.

— Айна?! Ты помнишь? У вас что-то намечалось…

— Нет, — храбро соврал Рогоза. Он тут же сник под пристальным взглядом.

— Ну ладно, Ваня, как у тебя?

По сухому быстрому взгляду Рогоза понял, что она вспоминает его — маленького глупого школьника; он видел, как напряжено было ее лицо, всегда доброе, всепрощающее. Он снова ощутил себя маленьким, никчемным Ванькой, не знавшим важного урока, может быть самого важного в своей жизни.

— Как у всех, — ответил он.

— Но ведь «как у всех» — это плохо, Ваня!.. Я учила вас не только алгебре, геометрии.

Она замолчала, казалось, надолго, но вдруг буднично свернула разговор:

— А я вот уже на пенсии…

Рогоза стойко держался до этой поры, но, осознав умом, сколько радости, горя, успехов и неудач, сколько всего было пережито за эти годы, что могло уместиться в целую жизнь, — он содрогнулся от этой мысли. Он вдруг почувствовал себя таким же старым, как его учительница. И стена, искусственно воздвигнутая им для отражения сильных чувств и переживаний, не выдержав внутренней борьбы, легко распалась, полня грудь острой, пронзительной жалостью.