Олег Мальцев - Желтое воскресенье

— Аверьян! Ты зла не держи на меня… Уж так получилось… А с Иркой сладу нет — вынь да положь солнце.

Аверьян осветил коногонкой ее лицо. Черное от копоти, оно и теперь не утратило своей красоты. В какой-то миг он почувствовал бессильную сладость, затем сердце привычно защемило от того унылого и бесплодного чувства, в котором он так долго пребывал. А когда чуть отпустило, он понял: сладость эта будет всегда с ним, пока будет рядом лицо Ольги, и останется с ним, пока он будет жив.

Иван Рогоза курил сигарету: ее запах, вкус, цвет, мягкий осенний влажный табак — все нравилось ему, даже коричневый мундштук с тонкой голубой табачницей.

Случалось, сигареты пропадали из продажи, и тогда Рогоза сильно и глубоко мучился, борясь с чувством внутреннего разлада. Но теперь Рогоза забыл о всемогуществе рижской сигареты, бледный черенок пепла скатился на пиджак, поезд упруго набирал скорость, но самого Новороссийска еще не было видно, он только приближался, а перед ним крутой подъем пути, где близкие орешники царапали пыльное стекло вагона, в то время как его самого медленно и ритмично поднимало в гору. И так же медленно и ритмично поднималось из-под колес звонкое гудение металла.

Пытаясь соединить в своем воображении звуки и ритмы, Рогоза вспоминал, как лежал посреди кровати и старая добрая кровать, с бронзовыми шарами по сторонам, вмещала еще девушку Айну, с прямыми жесткими волосами, эстонку, с тонким рисунком лица, Айну, у которой трудный и ломкий характер.

Айна была женой Рогозы, как говорится, де-факто.

Из портативного приемника лилась музыка: звон листьев или падающей капели, — что будило в нем только мысль, а не чувство, и создавало бескровное представление о вещах.

Тихая мелодия смолкла.

Теперь из приемника раздавались трубы и басы — медь военного оркестра, нечто крепкое и соленое, что соответствовало его представлению о жизни, ибо он искал не сочувствия в музыке, а лишь пищу для своего грубого и жадного удовлетворения.

— Айна! — воскликнул он.

— Что тебе, Ваня?

— Пожалуйста, дай закурить!..

— Ха-ха, — ее густые брови натянулись, как лук. — Ты меня испугал. Дай-дай — заку-рить… дай-дай — заку-рить… это семерка Морзе. Представь, Ваня, ночь, тишина… но мир полон звуков. Хочешь, пойдем? Я заявление написала…

— Куда? Куда?

— В школу радистов ДОСААФ.

— А что?! — воскликнул он. — Может быть, может быть…

Теперь он вспомнил, как легко и до смешного быстро привязался к ней.

— Нет, Айна, дети — не моя стихия. Может, обществу в целом вредно, чтобы мы с тобой рожали детей.

— Глупости!

— Ох уж эта мне задрипанная интеллигенция! Тебе бы килограмм любви и три мешка воспоминаний!

— Ах так? Тогда у меня будет ребенок. Понял, дурак?!

Антенна приемника трепетала, приемник стоял на груди, и сердце, волнуясь, посылало импульсы на жало антенны, которое обернулось тонкой иглой света, с блестящей пуговкой на конце…

Так он вспомнил себя через многие годы; звон колес и дрожащий куст за окном соединились в нем и дали эти странные результаты воображения.

Он понял свою жизнь через прошлое, винясь перед самим собой, но в то же время со стороны, холодно, умом, как понял бы ее другой, страстный человек, оставаясь к прошлому равнодушным.

И чувство внезапной вины открылось в нем.

Из дальней глубины вагона вышел проводник в традиционной драп-дерюге, он казался воплощением темноты. За трое суток дороги пассажиры ни разу не видели его: видимо, проводник дежурил ночью, а днем спал. Днем убирала девушка в такой же форме.

Двигаясь вдоль вагона, проводник протирал окна. И жесткий рукав форменки касался лакового козырька, который издавал звук толстой жести. Проводник шевелил губами, напевал, и грубый голос его относило в сторону. Вероятно, за три ночи проводник соскучился по собственному голосу.

— Здравствуй, земляк! — сказал проводник. — У тебя закурить чего найдется?

— Эртээф устроит?

— А лишь бы дым шел. Вообще-то я не курю, времени нет, да и Клавка ругается.

Лицо проводника треснуло в улыбке, расплылось, стало плоским, но глаза в сумраке вагона сверкали лукавством.

— Да, жизнь — это способ передвижения, — замысловато начал он, — хучь тебе в воздухе, либо на воде, а либо на земле.

— Угу! — лениво поддержал Рогоза, он не ждал от этого знакомства ничего особенного, поэтому просто поддакивал. — Вот белый медведь по льдинам шляется, то сайку слопает, то тюленя. И так всю жизнь. Выходит, ты прав, земляк!