Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Потом они ехали в пустом освещенном троллейбусе, в далеком углу сидела юная женщина-кондуктор, издали похожая на птичку. Ее голова качалась в такт движению, и большие темные глаза то и дело закрывались от усталости.

Сухов и Катя молча сидели, прижавшись друг к другу. Сухов первый прервал молчание:

— Мне вспомнилось детство, ночь в Теджене! Мы переехали туда, когда мне исполнилось девять лет. Хочешь, я расскажу о ней? Представь себе среднеазиатскую ночь, караван-сарай, темно-синий шар неба, раза в два гуще этого. Маленький глиняный городок, где жили мы с отцом и матерью, гибкое пламя пяти или шести высоких костров, хриплые трубы и веселая гортанная речь.

Мальчик и девочка — канатоходцы стояли высоко на проволоке, невидимой снизу. Может быть, это были не дети, откуда мне знать, но в памяти они остались детьми. Что они делали там, мне неизвестно, только непонятно перемещались без какого-либо плана, подчиняясь лишь внутреннему побуждению. Две стройные фигурки, неподвижные, строгие, отрешенные, как сомнамбулы. Я не знал более сильного впечатления, чем это…

Катя молчала, она думала о чем-то своем.

— Куда мы едем? — вдруг встревожился Николай.

— К моей подружке.

Они сошли на ближайшей остановке.

Сверху мутно рокотало.

Вверху рождались темные волнующие облака, они сталкивались и расходились, касаясь предгрозовой мембраны неба.

По водосточной трубе уже скреблась влага.

— Пошли быстрее, еще успеем в магазин, — сказала Катя.

Приглушенный звук дождя уже пробудил в суховском сознании какой-то веселый, волнующий эпизод.

— Катя! Ты случайно не знаешь, когда спят ночные сторожа?!

— Нет, конечно, я о таких пустяках не думаю! Странный ты какой-то! А что?

— Да нет, это я так просто…

Ощущение неясной тревоги возникло сразу после этой черной кнопки, кнопки, похожей на поплавок и утонувшей под нетерпеливой Катиной рукой, когда широко, словно тяжелая шуба, распахнулась дверь, шурша малиновым подолом по жесткому паркету.

А может быть, тревога возникла позднее — от тонкого пальца-закладки, зажатого в толстых половинах книги, что держала Вера, Катина подружка, от которого исходило реальное ощущение физической боли.

Он еще думал над этим чувством, когда Катя тронула его рукой:

— Коля, ты слышишь, Верочка спрашивает: сколько длится полярная ночь?

— Шесть месяцев в году там стынет солнца свет, а шесть — мороз и ночи окаянство. — И заговорщически наклонился к Кате: — Бодлер! Правда, здорово! Мне один заезжий москвич за две песцовые шкурки сменял.

За столом было шумно, сидели молодые люди — пар пять, мужчин и женщин. Николай удивился, что они собрались так быстро.

Стол накрыли наспех — сухая колбаса, нежные листы салата, бледные ломти сыра. Сыр резали широкими пластинками, и он казался ноздреватой тканью, изъеденной молью. На голубых тарелках в зеленом беспорядке горошин лежали розовые колонки сосисок. Николай хотел накупить еще чего-нибудь, но Катя отказалась.

Стол был накрыт в стороне, оставалось еще место для танцев.

Николай почти никого не запомнил и теперь прислушивался к именам, чтобы не попасть впросак. Напротив сидел рыжий парень, он почему-то неотступно следил за Катиным взглядом. Держался он фамильярно, но этого никто не замечал, потому что каждый был занят собой.

Вдруг рыжий встал, торжественно поправил вспученный галстук, обошел стол и важно, на твердых ногах, приблизился к Кате. Наклонясь, он тихо заговорил с ней. Николай не различал слов, только заметил неровное движение кадыка — от жесткого ворота до раздвоенного подбородка. Парень увидел изучающий взгляд Сухова. Очевидно, смутившись, он с вызовом засмеялся:

— Ты знаешь, Николай, мы говорили о тебе. Катя — великолепная женщина, ты согласен?

Николай не ответил, он начал злиться и чувствовал себя глупо, однако освободиться от злости не мог.

Заиграла музыка, в ту же минуту рыжий пригласил Катю. Она виновато оглянулась, но пошла, на ходу оправляя платье.

Музыка, казалось Сухову, длилась вечность.

Катя весело смеялась.

Когда кончилась музыка, парень сел рядом с ней. Сухов пристально изучал его лицо, пытаясь найти малейший недостаток или огрех, чтобы в злорадном чувстве подняться над ним и обрести хотя бы внутреннюю уверенность.

Так самолюбивый Сухов делал и раньше, когда ревнивая обида тяжело ложилась в груди. Но теперь почему-то не получалось: то ли парень был действительно красив, то ли злость была не так сильна, как прежде, однако Сухов удовлетворился ложным выводом, будто все красавцы глупы. На этом успокоился, хотя жалость к себе осталась, она-то и подняла из глубины души таймырскую избушку: тусклый обледыш окна, застывший в торосах залив и деда Пашу.