Олег Мальцев - Желтое воскресенье

— Пойдем, у меня есть, зайди на пять минут…

Галина комната была небольшой, с желтым неясным светом, неровным полом. Окно, обклеенное крест-накрест полосами газеты, напоминало военные годы. В углу возвышался дубовый шкаф, украшенный резьбой. Рядом — старый кожаный диван. Свет в этом месте ломался и скользил по глянцевой коже дивана, и казалось, что в трех ямках сидений застыли стекловидные корочки льда.

Середину комнаты занимал стол, тоже дубовый, на его массивной поверхности неряшливо лежали тонкие, напоминающие яичную скорлупу, фарфоровые чашки с грязными потеками кофе. На фаянсовой хлебнице, вместе с пеплом, — серый хлеб. В тарелке — остывшая картошка в масле с воткнутой косо вилкой, массивная ручка которой нависла над тонким краем голубоватой тарелки. На столе он увидел пачку сигарет и подумал: «Вот предмет, ради которого я здесь». Но теперь в душе Сухова что-то переменилось, и уходить уже не хотелось. Галя сидела боком, подтянув под себя ноги, он увидел близко на шее пульсирующую голубую жилку.

В зеркале он видел издали то, чего не мог видеть вблизи: знакомый женский изгиб, а рядом себя — человека с перекошенной улыбкой и маленькими глазами, признаком тайных пороков.

В тишине на ковер ступил кот. Он двигался плавно, неслышно, как и подобает хищнику. Затем остановился, стал царапать ковер, и казалось, что в комнату с треском летит электричество. Это ощущение вскоре передалось им…

Отдыхая, они долго курили, одну сигарету за другой, медленно и глубоко пропуская дым в легкие, сигарету за сигаретой, пока она не сдалась:

— Нет, я так больше не могу, ты все время думаешь о ней. — В ее тоскливом голосе была обреченность и усталость. — Это какой-то… — И она произнесла слово, поразившее Сухова своим грубым неприличием.

Он одевался медленно, затем подошел к столу, на столе лежали сигареты — алая пачка с неровным рядом зубов-сигарет. Он смял ее и наотмашь кинул в угол, и комок влетел стремительно, как шар в лузу. На Галином лице держалась странная улыбка.

На улице он задержался, пытался определиться, но ничего не узнавал. Было уже поздно, и Сухов двигался в никуда.

Он шел быстро, над городом уже поднималась заря, он побежал, бешено стуча каблуками по асфальту. Он бежал, покуда хватило сил. Затем остановился.

Это был темный, душный переулок. Казалось, что в узком каменном провале отдаются гулкие удары суховского сердца. Тогда он полез под рубашку и влажной ладонью пытался задержать его бешеный пульс.

На высоте громко откинули ставни, и жаркий шепот проплыл над суховской головой:

— Степ-а-а-а-н, это ты?

— Я, — невольно ответил Сухов.

Какое-то сладостное ожидание задержало вдох, он ждал, казалось, вечность, приложившись горячей щекой к шершавой стене дома.

Сверху трезво вернулось:

— Дурак!

— Дурак, — повторил переулок, и город, пробуждаясь, начал тихо смеяться.

О, золотой Исаакий, может, это и есть любовь?!

Тогда — какая она?! В косичках?!

А может быть, обнаженная и толстая дева с крупными щеками, как на старых олеографиях?!

А может быть, такая, как Катя? Незаметная, тихая и спокойная во всем.

Катя…

Он искал ее на улицах, в магазине, в метро. Он нашел, как ему казалось, и тот тихий переулок, где живет Катя, но похожего дома не было. Тогда он решил заходить в каждый похожий подъезд и справляться, где живет высокая женщина, вся в белом. Он, видимо, что-то путал, потому что никто не мог показать ее дом или вспомнить ее. Люди участливо глядели на упрямое безбровое лицо, разводили руками, сочувствовали, смеялись. Чтобы избежать лишних вопросов, он купил книжку и теперь, просовывая ее в дверь, спрашивал, как найти хозяйку книги — светловолосую Катю, книгу она потеряла или забыла. Но люди на книжку почти не глядели, а изучали почему-то его лицо и хитро улыбались.

Длительные поиски превращались в самоцель. И он с ужасом ловил себя на мысли, что забыл Катино лицо настолько, словно его вовсе не было, словно оно существовало только в его воображении. Тогда его грудь охватывал холод, он возвращался в гостиницу и там, лежа в постели, в тишине ночи, призывал свое воображение, чтобы увидеть Катино лицо вновь и вновь…

И сегодня улица плыла, а вместе с ней — трели трамвайных звонков. По рябой мостовой, покрытой пленкой дождя, катили тяжелые груженые машины. И плыла улица с домами на тридцати трех воздушных подушках, величественная и простая.

На седьмые сутки Сухов сидел там же, в скверике, где впервые увидел Катю. Над ним было такое же сказочно высокое полдневное небо. Он сидел на скамье в странном оцепенении, задумчивый и отрешенный.