Олег Мальцев - Желтое воскресенье

В беззвучном небе висел ослепительный диск луны, внизу грохотал шумный рыбацкий порт, корабли еще не спали, зажигая по бортам нитки одинаковых огней.

Чуть повыше их голов двигались густые порывистые облака.

Когда город затих, на крутой «восьмерке» стал слышен затяжной подъем машины. Из ближнего дома вышел сосед. Лобов узнал его и, махая рукой, поприветствовал.

После длительного молчания Лобов осторожно спросил:

— Вот ты, поднимаясь сюда наверх, наверное, устала?!

— Ты знаешь, пока самое смешное в том, что по-настоящему меня зовут Оливи. Знаешь, что это такое? «Оливи» — это значит «летать». Так прозвали меня мордовские мальчишки. Ох, как я любила сигать через плетни, особенно когда воровала клубнику или морковь!

— Ну, а если так каждый день?! — настойчиво повторил Лобов. — И в горе, и в радости, до самого конца?! Я люблю высоту. Кроме того, нам дадут отдельную квартиру. Бондарев обещал, на Варничной сопке. Там будет все: и кухня, и ванная, и уже привычная высота…

Лобов вернулся домой. Мать убирала посуду и готовилась спать.

Перед сном на его кровать перебрался сын. Его глаза горели нетерпением.

— Папка! Ну когда же ты полетишь, ты же обещал мне?!

Лобов внимательно глянул на сына и с грустью подумал, что сын стал уже взрослым, а вот отец этого не заметил.

— Скоро, теперь уже скоро, сынок, — сказал. Лобов засыпал быстро, проваливаясь куда-то сладко и длинно, и уже на краешке сознания увидел летучую мышь. Будто они висели вместе вниз головой, а кругом непонятный страх и инстинкт и нечто серое-серое, которое лишь казалось серым, а на самом деле белое и ничего больше…

И тогда Лобов с улыбкой сказал в темноту:

— Кышь!

И заснул уже крепко, раскинув руки, как тогда, в счастливом полете.

Осень. За окном лишь дождь да грязь, выглянешь — вмиг дождем накроет.

Поэтому и сидят в это позднее время вдвоем за чайным столом, в комнате, где теплота и оранжевый свет…

Между тем пузатый самовар на исходе. Сидят, вспотевшие, и удивляются, глядя в его медные бока. Смешно: голова удлиненная, щеки толстые, румяные, вровень с шеей, — таков портрет.

Однако самовар здесь ни при чем; виновница-старость, она и портит Ивана Дранкина и его супругу.

Хозяин дома — человек обстоятельный, его движения неторопливы, увесисты, с расчетом; кроме того, он сегодня в благости, ему поговорить хочется.

А разговор стариковский: чепуха и всячина, о главном — пока молчок.

— …Толкался нонче по ихним магазинам. Так, верите — нет, на полках пусто. Все спешат, спешат, толчею развели. Эхма! А куда спешить-то, я вас спрашиваю, Марья Андреевна? От спешки этой эвон чо в мире придумали. Слыхали, утром опять черный кружок вещал, будто у них там, к войне, новую болезнь, упаси бог, придумали, чтоб не чикаться, а всех враз, как котят. Бонбонная чума называется. Тьфу, срам-то какой!

Пережевал мысль до конца и принялся за другую — нравоучительную.

— Эх, времечко! А ведь естество наше человеческое не спешка, а спокойствие да любовь. Раньше как было: сначала божью тварь к стенке поставь, потом прицелься, да не спеши — прицелиться тоже ведь с головой надо. Если, к примеру, в затылок, так, верите — нет, зажмуриться не успеешь — готов. Это кто как любит… а тут бонбонная.

Вдруг спохватился презрительно:

— Да что это я с вами об таких вещах разговариваю? Тьфу, только и можете, что дочери потворствовать. Вон оно сколько времени, а ее все нет да нет.

За дверью скрипнуло.

Испуганно и настороженно:

— Кто там?.. Видно, померещилось.

— Недавно, извините, тараканчика в закутке повстречал, — продолжал Дранкин, чмокая губами, — так, верите — нет, сущий боров, морда — во! Попробуй изведи таких, а для человека сразу напридумали. — И попугал шутливо: — А что, если нас с вами этой бонбонной?

Заторопилась, крестясь:

— Слово-то какое, упаси господи… Что это, Иван Архипович, на ночь-то глядя страх такой рассказываете? Не боитесь бога.

— Да что же бояться, когда его отменили; вон дочь ваша с милицией путается, не боится.

Помолчала и, все же не утерпев, кольнула в ответ:

— Так ведь и ваша тоже.

В это время упала со стола ложка, и оба сразу подумали о главном: уже поздно, а дочь все не возвращается.

Весь вечер старик держался, напустив на себя строгость, а тут не выдержал, сказал слезливо:

— Как же это она, не спросясь, взяла вещички да ушла?

Сказал, а сам по старой памяти к волосам, но тех уже нет давно — временем сдуло.