Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Москва праздновала его семидесятилетие. Вечерняя улица Горького была запружена людьми. Сверкали огни иллюминации, торжественные мелодии лились из репродукторов. А я, обливаясь слезами, продирался через толпу в больницу, чтобы увидеть маму, уже покинувшую этот мир.

Умерла мама. У меня была семья, рос сын, я был молод, только начинал жить, но с этого дня вдруг на всю жизнь стал одинок и надолго стар…

А через три года умер тот, кто казался бессмертным. Москва оделась в траур, людские потоки текли, запрудив улицы и переулки, чтобы взглянуть на него.

Толпа тихая, испуганная, безмолвная, стояла на Пушкинской площади долгие часы, медленно просачиваясь к главной колонне. И вдруг из подъезда дома, где я жил, выбежал соседский мальчик, восьмилетний Юрочка, побежал резво, почти весело, подпрыгивая, за мячиком. Из толпы мужчина в форменном кителе железнодорожника схватил его за шиворот, зашипел, трясясь от гнева.

— Паршивец, — шипел он, и толпа замерла, осуждающе смотря на испуганного мальчика. — Прыгаешь, да? Прыгаешь? В такой день!

Он отпихнул Юру, и тот, бледный от страха, бросился обратно в подъезд. А железнодорожник, хватая ртом воздух, оседал на землю, держась за сердце. Лицо его стало серым, но глаза все еще пылали негодованием.

Толпа все увеличивалась и колыхалась, как комок ртути, из стороны в сторону.

Во двор нашего дома когда-то вели две арки с массивными чугунными воротами. Одну арку еще до войны закрыли, заковав ворота снизу доверху в листы железа, лишь у самого перекрытия арки была узкая щель. Вот у этих-то ворот и образовалась пробка, потому что кто-то крикнул, что за ними проходной двор, откуда можно выбраться другими дворами к Дому Союзов. Но двор наш не имел выхода никуда, кроме как обратно на площадь, через другие ворота, запертые на замок. Люди заполняли двор, кружа по нему. Я беспомощно барахтался в людской реке, как в бурном горном потоке, меня прижали к чугунной плите ворот, и, задыхаясь, обливаясь потом, царапая в кровь руки, я протиснулся во двор, упал на кого-то, кто-то упал на меня. Я изловчился, отполз в сторону, к стене, сумел подняться на ноги. И тут же людской поток подхватил меня и понес дальше. С площади протискивались все новые люди и кружили по каменному колодцу нашего двора. И я кружил вместе с ними, потому что выбраться из этой людской реки было уже невозможно.

Наконец с запертых ворот сбили замок, мы хлынули на площадь… В Колонный зал Дома Союзов я так и не попал.

…Из воды вылез Ласло, сказал «бр-р», отряхнулся, как собака, всем телом, лег на траву возле нас.

— Жизнь — хорошо, — полежав, изрек он. — Балатон хорошо. Советский Союз хорошо. Венгрия хорошо. Живот хочет ам-ам, хорошо.

Ференц и Ласло вытерли с себя полотенцем балатонскую воду, и мы пошли делать «ам-ам».

Недалеко от дома отдыха в тени деревьев стояла будка, «рыбожарильня», как сказал Ласло. Две быстрые женщины, улыбаясь, шутя с покупателями, весело разделывали и жарили в огромных противнях рыбу.

Тарелок тут не было. На лист бумаги нам положили по куску хлеба, по рыбине, мы примостились у вбитого в землю одноногого стола, купили в соседнем киоске литр вина. Эта рыба, этот хлеб и это вино — ел ли я когда-либо что-нибудь вкуснее, не знаю.

Вокруг нас, рядом с нами неторопливо насыщались, наслаждаясь своей трапезой, местные жители — юноши, девушки, старики; смеялись заезжие туристы, разрывая, как и мы, жирную балатонскую рыбу руками. Жир капал на стол, на землю, стаканы с вином скользили в пальцах. Подвыпивший старик толковал другому (как перевел мне Ференц) о своей старухе-жене, которая ни в чем никогда ему не уступает, и старик почти со слезами переживал эту свою печаль. Подошли двое мужчин, один с большим, разбухшим портфелем, оба едва стояли на ногах, «портфельщик» (как сказал Ласло) тащил своего спутника к винному киоску, но спутник осоловело мотал головой. Через мгновение спутник куда-то испарился, а «портфельщик», поставив на стол огромный, разбухший портфель, спал блаженным сном, развалясь на стуле… Молодые немцы-туристы шумно расположились рядом с нами, очень быстро выпили свою бутылку и пели что-то, раскачиваясь из стороны в сторону. Их было восемь человек, четыре девушки и четыре парня, пустая бутылка стояла перед ними, и они будто заклинали ее, двигаясь все быстрее и быстрее. Потом засмеялись, покопались в карманах, посчитали мелочь и разочарованно вздохнули: не было у них денег на еще одну бутылку. Смеясь, дурачась, они доели рыбу и ушли… Как они молоды, жизнерадостны! Боже мой, такими же были их отцы много лет назад, когда стреляли в меня, а я в них…