Д'Арси Найленд - Ширали

Будь стойким, сказал ему город. Так мне будет лучше. Я создаю тебя, а ты создаешь меня. Миллионы работают на меня. Они строят меня, и я обретаю имя. Ты вступаешь в бой, а я получаю от этого прибыль. Преуспей в ремесле, науке, и слава будет за мной. Большие колеса и маленькие колеса - все работают на меня.

- Бум, бум, бум, бум, - загудел Келли.

Но он понял, какой он, этот город, и знал ответ. Он видел, как кончается мир, как он кончается для каждого человека. И увидел, как город в конце концов выпускает его из своих рук. Отшвыривает его, выбрасывает за ненадобностью, когда он перестает быть нужным для его благосостояния, превращается для него в обузу. И он понял, он осознал, что трудится для тирана. Но ответ у него уже был готов.

Нет, сказал он, я не стану трусливо тебе подчиняться. Хватит мне быть твоим рабом. Я не менее стойкий, чем иные прочие, и пойду туда, где мир просторен. Там мир может мне что-то дать. И не нужна монетка, чтобы бросить ее в щель автомата, и не нужен ключ, чтобы открыть замок. Я могу спать на голой земле. Я могу рубить дрова прямо в лесу. Я могу пить из рек и есть из котелка. И я буду свободен. И никто, ни ты, ни другой, не будет стоять надо мной. Запомни и заруби себе на носу: я уложу тебя на лопатки, не дожидаясь, пока ты уложишь меня, хоть ты и великан, черт тебя побери.

- Сюда. Живее. Живее.

Маколи всмотрелся в Келли, но тот лежал неподвижно, во власти кошмарного сна: смех то сочился из него тонкой струйкой, то умолкал. Он что-то невнятно бормотал и шептал.

Допился до чертиков, подумал Маколи.

- Кто поднимет теперь перчатку? Кто поднимет перчатку?

И все-таки вскоре он вернулся в город, и было похоже, что город решил встретить его по-новому: он пытался заворожить его, ублажал на все лады и доставлял одни удовольствия. Он забыл про осторожность и заметил опасность, когда уже было поздно. Город предал его. Он ослепил его. Он усыпил его разум. Маколи увидел ее на вечеринке у Каллагэна, у того самого Табби Каллагэна, который покоился в черной земле равнин возле Милли. Он увидел ее, и они познакомились.

- Попробуешь, приятель? Что, ты хочешь подраться вот с этим малым в зеленых трусах? С Маколи? Ха-ха, ты, видать, городской шутник.

Он видел ее перед собой все время, когда был вдали от нее, и пытался встретиться вновь и вновь. Теперь все вокруг старались убедить его. Его убеждали, что он хочет одарить ее любовью и лаской и сделать все, чего она ни пожелает. И она, и ее родители убеждали его в том, какие блага он может принести себе, какое будущее ждет его в большом, полном возможностей городе.

- Этот парень работает в среднем весе. А на тебя поглядеть, ты весишь больше ста килограмм. Хочешь легкой победы, сынок? Тогда придется тебе поработать с Келли. Подходит?

Он слушал их слова, и все прежние годы казались хаосом, бесплодной каменной пустыней. Что он делал? Куда стремился? Никуда, топтался на месте, напрасно тратил время, ушедшее навсегда, зря убивал драгоценные часы. Это вселило в него страх, он отчаянно бросился искать работу, нашел и схватился за место с радостью и облегчением, будто за спасательный крут.

- Послушай, пустоголовый, либо ты будешь драться с Келли, либо катись отсюда. И не морочь мне голову.

Пильщик на лесном складе. Хорошие деньги. Хорошие условия. Все это, все за короткое время, все в течение месяца - разум его был одурманен и не распознал уловки. Один лишь Каллагэн сказал, что ничего из этого не получится. Один лишь Каллагэн посоветовал ему отказаться от этой затеи, пока не поздно. А он ответил Каллагэну, что сжился с этой мыслью, как с собственной шкурой, посоветовал ему отправляться ко всем чертям, не совать нос в чужие дела и не болтать языком, оскорбляя людей, а держать его за зубами и не раскрывать пасть. Только подумать, сказать такое Каллагэну. Подумать только, не обратить внимание и не прозреть, когда Каллагэн говорил. Такой человек, как Каллагэн.

- Так будешь драться с Келли, а? Готов? На следующей неделе уложишь, да? Ладно, посмотрим.

Он проснулся утром, как только пробился рассвет, и она была рядом; по ней было видно, что она целиком принадлежит ему, но он все еще не прозрел. Он не соображал ничего еще три недели. Потом боль от потрясения ослабела, и он стал испытывать одиночество и неудовлетворенность. Он хотел эту женщину, но не хотел жить такой жизнью. Он метался в плену своей работы. Город хохотал, и раскаты этого хохота оглушали его. Он не мог уйти от его покрытых сажей пальцев, тыкающих ему в грудь. Он ходил по его гулкому урчащему брюху, и этот гул проникал в него и отзывался в нем, как разорванная струна. Он дымил ему в глаза, небрежно и презрительно швырял в них песок и сажу.