Анатолий Жуков - Голова в облаках

— Пришел к вам по делу, понимаешь, — сообщил Башмаков, остановившись у крыльца. — Иду в товарищеский суд и зашел предупредить по закону.

— Иди, я тебя не держу. — Титков даже не поднялся. — Хоть в пельменную топай, хоть в «Голубой Дунай», не мешаю.

— Напрасно, понимаешь, злишься. По пивным никогда не ходил, тебе известно, всегда живу общим делом.

— О-общим! Ты же исполнитель, шестерка, как ты можешь общим делом жить, когда у тебя своей мысли нет?!

— Извини-подвинься, понимаешь. Это у тебя никакой мысли никогда не было, а я, если хочешь знать, жалобу несу в товарищеский суд на твоего кота. Будем судить по закону.

— Кого судить, кота? — Титков встал и спустился на нижнюю ступеньку. — Ты хоть думай, что говоришь, деятель. Ты в уме или как?

— Я, понимаешь, в уме, а вот ты — извини-подвинься. И не думай, что я оставлю бумагу без ответа. Это жалоба трудящихся, массы волнуются, и мы должны, это самое… реагировать.

— Постой, постой. Ты серьезно? Какая жалоба? Где?

— Такая. Сказано уж. Вот здесь. — Башмаков показал запыленный ученический портфель и хлопнул по нему рукой, оставив на искусственной коже следы широких коротких пальцев. — В подробностях узнаешь, когда придешь в суд. Понял? Там несколько подписей, коллективка, понимаешь, а не шутка, резолюция народного судьи есть. Он и цыплят и утят таскает, это разбой. А также колбасу и сметану — это кража.

— И, значит, Адама — судить? Вы ошалели? Нет такого права. — И Титков хотел уйти, потому что был в полосатой пижаме и стоптанных тапках, из которых выглядывали босые белые ноги с желтыми пятками.

Но товарищ Башмаков был одет по всей форме, то есть в темный костюм, белую рубашку с галстуком на резинке, седую, стриженную ежиком голову покрыл черной фетровой шляпой, на ногах имел, как уже сказано, сапоги (яловые, гармошкой), стесняться ему было нечего, и потому он удержал хозяина дома за рукав.

— Извини-подвинься, понимаешь, гражданин Титков. Жалоба поступила на твоего кота, и ты, как его хозяин, обязан отвечать, а я, как председатель уличного комитета, обязан дать жалобе ход.

Титков вгляделся в каменное с трещинами морщин лицо Башмакова, встретил его прицельный немигающий взгляд и понял, что лучше говорить мирно.

— Когда приходить?

— Завтра, к шести часам вечера. Товарищеские суды, понимаешь, заседают в нерабочее время. Нынче я передам жалобу Дмитрию Семенычу, а завтра соберемся.

— Кто это — Дмитрий Семеныч?

— Взаимнообоюднов. Стыдно, понимаешь, не знать такого товарища.

— А-а, Митя Соловей… Так бы и говорил.

— Извини-подвинься, он председатель товарищеского суда, понимаешь, а не какой-то Митя. — Тут Башмаков заметил на крыльце крупного серого кота с темными тигровыми полосами, который, загребая лапой за ухом, умывался, и спросил: — Этот?

Титков оглянулся на любимца, подтвердил:

— Он. Недавно пообедал. Чистоплотный кот, умница. А лапой загребает — к гостям. Хватит, Адам, вот он, наш гость-то, явился уже.

Башмаков не принял насмешки.

— И его захватишь. Как ответчика.

— Че-ево?

— Как ответчика, говорю.

— А я тогда зачем?

— А ты — как хозяин ответчика.

— Ты это брось, я законы знаю. Если отвечает хозяин, то кот не ответчик, а если не ответчик, зачем его брать? Для модели, чтоб люди глядели?

— Там разберемся. До свидания.

Башмаков притронулся короткопалой рукой к шляпе и вышел через голубую калитку на улицу. Титков проводил взглядом его плотную прямую спину, — не сутулится, гад, крепкий! — вздохнул и сел на крыльцо рядом с котом.

Адам теперь лежал, вытянувшись на верхней ступеньке, жмурился на солнце, зевал. Днем он, как всякий) серьезный хищник, любил поспать, особенно после обеда. Титков погладил его по гладкой голове, услышал ответное благодушное мурлыканье и с большой печалью сообщил:

— Судить тебя хотят, Адамка, судить по всей строгости за воровство и разбой. Этот Башмаков шуток не знает и никому не спустит, а жаловались на тебя бабы, я знаю. И говорливый Митя Соловей будет с ними заодно. Ему не до тебя, ему лишь бы речи говорить, заседать. А? Мурлыкаешь? Что вот теперь делать? И ведь говорил тебе: сиди дома, чего тебя носит по всей Хмелевке! Зимой на свадьбы свои бегаешь, с котами и собаками дерешься, орешь благим матом, лето настает — блудишь. А? И ведь стегал я тебя ремнем, за уши трепал — не слушаешься. Ты не слушаешься, а я отвечай…

Адам разинул иглозубую пасть, зевнул и отвернулся: слишком много слов, лучше поспать.