Анатолий Жуков - Голова в облаках

— Ты ему хвост отруби, — посоветовал Мытарин.

— Жалко. Красивый уж больно, зверюга, смелый в поступках совершения действий. Лучше убить, чем портить такую красоту. Но убить рука не подымается, разум протест заявляет, вот и буксую на одном месте бездействия. Выручайте, Степан Яковлевич!

— Попытаюсь. Но на фермах чтобы порядок был идеальный, чтобы все механизмы работали лучше тебя самого. Не подведешь, механик?

— Не подведу, Степан Яковлевич, ей-богу, не подведу!

Когда из кабинета судьи вышла улыбающаяся старушонка, — должно быть, радовалась благополучному исходу своего дела, — Мытарин оставил у двери Сеню и передал жалобу судье.

Екатерина Алексеевна внимательно прочитала, поправила пальцем очки и озадаченно посмотрела на своего чудокваса: такой солидный человек, руководитель большого хозяйства, а никак не отвыкнет от курьезов, розыгрышей. Вот опять нашел забаву — судить кота!

— Сеня жалобщик-то, — объяснил Мытарин. — Ты же знаешь его. Женщины, вероятно, хотели пошутить, а он всерьез принял. Но, возможно, разбой кота надоел им, да и на Титкова они давно сердиты.

— Не пойму, при чем здесь ты? Пусть зайдет сам жалобщик.

— Он тебя боится.

— А ты не боишься и поэтому решил ввязаться в эту историю?

— Боюсь, Катя, тоже боюсь, но, понимаешь, интересно узнать, что можно сделать по такой жалобе.

— Ох, Степан, Степан… — Екатерина Алексеевна достала из нижнего ящика стола свои студенческие тетради с лекциями и разными записями, нашла нужную, подала: — Здесь ты немного утолишь свою страсть к курьезам и убедишься, что истец твой опоздал родиться лет на триста — четыреста. Что касается жалобы, то, — Екатерина Алексеевна усмехнулась, — можно направить ее на рассмотрение товарищеского суда по месту жительства истцов и ответчика. Сейчас я напишу… Ох, Степан, Степан, недалеко ты ушел от своего Сени. А депутат районного Совета, директор совхоза, член бюро райкома…

Мытарин с нетерпением листал тетрадку, улыбался:

— Что же ты раньше не показала ее?

— Ты не спрашивал.

— Ладно, пойду обрадую Сеню. Значит, в товарищеский?

— Да, в товарищеский. — Она подала ему жалобу со своей резолюцией. — Ты сегодня, кажется, собирался в поле?

— Собирался, да вот это нечаянное кошачье дело. Интересно же!

— Послушай, Степа, тебя считают дельным руководителем…

— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Классик. Гений.

— А почему опять на мотоцикле? У тебя же машина есть, хватит фасонить, тебе ведь не двадцать лет, кажется.

— Виноват, Катя, но в такую погоду париться в брезентовом «козле»… Спасибо за бумагу. — И вышел к Сене, который ждал его, не скрывая волнения.

— Приняла?

— Почти. Будут судить твоего Адама по закону.

— А есть такой закон?

— Есть, вот он. — Мытарин хлопнул тетрадкой по своей широченной ладони. — Вечером прочитаю, изучу и выступлю на вашем суде адвокатом или еще кем-нибудь. Примете?

— На каком суде? Когда?

— На товарищеском. А когда, это уж вы сами там решайте. Народный суд такие дела не рассматривает. Зайди к председателю уличного комитета, предупреди. Кто у вас председателем?

— Башмаков. Начальником пожарной охраны был до пенсии.

— А председатель товарищеского суда?

— Этого не знаю. Я ведь никогда не судился, не жаловался и вот попал по нечаянной случайности.

— Тогда узнай, завтра мне скажешь. Держи свое заявление, и пошли, подброшу до дому. — Он отдал ему бумагу, сунул общую тетрадку в широченный карман куртки и в сопровождении Сени направился к выходу. — Только не тяните с началом суда, а то через месяц жатва начнется, людей не соберете.

— Организуем в современности проведения.

И они опять полетели с пулеметным треском по зеленой улице районной Хмелевки.

Пенсионер Титков и его непутевый кот Адам сидели на крыльце своего дома, грелись на солнышке и не знали, что над их непокорными головами собираются тучи и скоро прогремит гром. Грянет на всю Хмелевку, для процветания которой Титков трудился вплоть до пенсионного возраста. Правда, трудился сперва не здесь, а в родной волостной Андреевке, где он, бывший батрак, возглавлял комбед, потом был заместителем председателя волисполкома, затем председателем сельсовета и все время боролся против засилия частного хозяйства в образе кулаков, середняков и их подпевал. Во время коллективизации он окончательно сокрушил это охвостье мирового капитала, хотя за перегибы поплатился партбилетом и должностью и уехал со своей веселой Агашей в Хмелевку. Здесь тогдашний предрика Щербинин, зная, что у него незаконченное начальное образование, хотел послать его учиться, но Титков не согласился: он и без учения знал, что опасность для нового мира таится в частной собственности, и стал сначала рядовым, а потом старшим налоговым инспектором. Крестьяне, правда, сделались к тому времени колхозниками, но все равно держались за частное хозяйство, как черт за грешную душу, не понимая, что это главный пережиток капитализма. И Титков не только ревностно учитывал для налогообложения каждую курицу, каждую сотку огорода за двором, но и строго разъяснял несознательным пагубу собственности, ее мировую вредность, чем заслужил злобное прозвище Шкуродер. А какой Шкуродер, если чист перед своей совестью и перед государственной, копейки чужой ни разу не присвоил! Шкуродерами были те кулаки-мироеды, у которых батрачил Титков, они сделали его таким непримиримым к собственности, таким принципиальным.